Вера Русанова - Пьеса для обреченных

"Ты, жалкий, суетливый шут, прощай! — высвечивалось на экране. — Но важнее: «Ну что же, Гамлет, где Полоний? За ужином»… — и дальше ремаркой синего цвета: «На похоронах… Ха-ха-ха!»

Похоже, Вадим Петрович мрачно иронизировал сам над собой и над тем, как будет расценено его «исчезновение» в театре.

Снова правки синим курсивом. Несколько цитат «под вопросом». В том числе про «блаженного духа или окаянного демона», про актеров — «столичных трагиков» и многозначительное шекспировско-пастернаковское: «Таким образом, моя догадка предупредит вашу болтливость…»

— Видишь, ты была права, когда лезла в разные переводы и погрязала в текстах! — Леха довольно потер ладонью кончик носа. — Бирюков представлял себе этот спектакль более тщательно срежиссированным и более изящным. Бородин, он кто такой? У него же вся месть — в туалет запереть и милицию вызвать! Один бы он в жизни до такого не додумался. Так что можешь вообще забыть обо всем, что он тебе наговорил. Ты бы и разобралась, и догадалась — просто времени не хватило!

Интенсивная психотерапия, призванная убедить меня в том, что я все-таки не окончательный дебил, похоже, продолжалась.

— А я и не думал даже, что Бирюков так тщательно над этим работал.

Вообще, он не очень серьезным мужиком казался… «Трупом» — то хоть был убедительным?

— Перестань, — попросила я, покосившись на участок ковра рядом с музыкальным центром, щедро залитый сейчас не кровью, а солнечными лучами. — Перестань, не надо…

Вообще, в свете последних событий усиленная работа Вадима Петровича над текстом «Гамлета» представлялась чем-то мистическим и странно пророческим.

Особенно это: «На похоронах… Ха-ха-ха!» и жутковатый вопрос: «Где Полоний?»

Леха мое настроение уловил мгновенно, кивнул с энтузиазмом и пообещал:

— Ладно, больше не буду!

— Еще что-нибудь интересное в компьютере есть? — уже почти спокойно спросила я, подходя к мебельной стенке и выдвигая один из ящиков.

— Да нет… В папке «rabota». только наш «Гамлет», в «arhiv» — еще три пьесы Москвина. Наверное, ставить собирался… В папке «poes» — стихи — откровенно дерьмовенькие. В «slov» — всякая «солянка сборная»: текст выступления какого-то, еще стихи, наброски пьесы, целая пьеса, судя по дате, две недели назад законченная… В общем, я бы не сказал, что он активно пользовался компьютером. Даже «игрушки» и те стоят стандартные, да и дискет что-то не видно.

— Но есть еще в чем полазить?

— Есть… — Он не очень уверенно, но все же кивнул. — «Slov» я не до конца просмотрел. Может, там что-нибудь занятненькое обнаружится… Хотя, честно говоря, Жень, мне слабо верится, что перед смертью он любезно занес в какой-нибудь файл фамилию, имя и отчество убийцы…

— Не остри! — угрюмо попросила я и приступила к обследованию ящика.

В ближайшие же десять минут мне пришлось с грустью убедиться в том, что если записную книжку со специально выделенными адресами и телефонами тебе не подсовывают нарочно, то найти ее чрезвычайно трудно. Попадалось что угодно: какие-то старые рецепты и скомканные носовые платки, сломанные зажигалки и аудиокассеты. Зловещая пачка бумажных салфеток лежала с самого краю. Но вид теперь она имела самый что ни на есть обыкновенный. Еще в двух ящиках обнаружились старые грамоты и дипломы, холостяцкий набор ниток-иголок и нераспакованный блок «Кэмела». Джинсы, рубашки и джемперы — в отделении для одежды.

Семейство пиджаков было представлено единственным темно-серым уродцем.

Похоже, Вадим Петрович не питал болезненного пристрастия к классическому мужскому костюму. Дохлой змейкой на дне шифоньера свернулся синий шарф.

Преодолевая неловкость, я осмотрела карманы, но ничего существенного не обнаружила. Не порадовала ничем интересным и книжная полка. Зато на антресолях, под серой норковой ушанкой обнаружился довольно увесистый фотоальбом.

Леха приветствовал мою перспективную находку торжествующим «Bay!», я же смахнула с обложки едва заметный налет пыли и опустилась вместе с трофеем на ковер.

Чего здесь только не было: и совсем старые, детские фотографии с корявыми подписями «2 года 5 месяцев», «3 года 2 месяца», «5 лет, день рождения», и школьные нечеткие снимки с деревьями, сливающимися на заднем плане в сплошную, пронизанную солнцем дымку. И фотографии студенческих лет, и очаровательные женские портретики с милыми, скромными и, наоборот, призывными улыбками на накрашенных устах…

Наконец галерея побед Вадима Петровича закончилась, уступив место фотографиям с какого-то спектакля, за ними последовали снимки с великолепного банкета: Бирюков во главе стола, щедро улыбаясь, провозглашает тост, Бирюков по-гусарски пьет из округлой, сверкающей стопки. Снова спектакль — похоже, «Чайка». Вручение какой-то грамоты. А вот на следующем листе фотографий не было. Точнее, место для них имелось — стандартная картонная страница с удобными уголками, причем один из уголков надорван, а под другим даже застрял обрывок снимка. Дальше снова фотографии, а здесь — пустота!

И очень похоже было на то, что карточки вытаскивали второпях, лихорадочно.

Я постучала ногой по ножке Лехиного стула и молча протянула альбом. Он только тихо присвистнул и подцепил надорванный уголок пальцами.

— Думаешь, тот, кто убил Бирюкова, ликвидировал напоминание о себе?

— Может быть… Или на этих снимках было что-то такое…

На сердце стало тревожно и нехорошо. Снимки… Фотографии… Что-то такое, на что я не обратила внимания. Эти постановочные фотографии в Ольгином альбоме… Бирюков в вестибюле кафе на фоне мозаичного панно… Бирюков в полосатой тенниске на базе отдыха… Бирюков, вольготно раскинувшийся на лавочке в вечернем парке… Что же меня тогда так встревожило? Что или, может быть, кто?

Нет, теперь уже не вспомнить! Тем более, что лиц, фоном промелькнувших на тех фотографиях, было достаточно много: какие-то улыбающиеся мужчины, женщины в легких платьях, юнцы в затемненных очках…

— А что, если тот, кто выдрал отсюда карточки, не хотел, чтобы всплыл сам факт их с Вадимом Петровичем знакомства? — Леха наклонился вперед и подпер рукой подбородок. — Это все, конечно, очень странно, но пока ничего нам не дает…

И в этот момент в дверь постучали. Сначала тихо и едва слышно. Потом настойчивее и под конец, когда Леха уже выглянул из комнаты в коридор, так, будто в квартире находился глухой, реагирующий исключительно на сотрясение мебели.

— Леша, кто это? — трусливо прошептала я. — Что нам теперь делать?

Прятаться?

— Н-ну… — раздумчиво протянул он. — Я думаю, нужно сначала посмотреть в глазок, а потом уже действовать по обстоятельствам. Как индеец, красться умеешь?

Я не умела, о чем и оповестила энергичным мотанием головы. Леха вздохнул, видимо сетуя на мою бесполезность, и на цыпочках, прижимаясь к стене, медленно пошел к двери. И тут через замочную скважину в гулкое пространство коридора вполз громкий змеиный шепот: