Анатолий Афанасьев - Принцесса Анита и ее возлюбленный

— Уймись, девка, в праздник реветь — грех большой.

— Бабушек жалко…

— Себя пожалей, — отозвалась кураторша.

В фойе клуба, освещенного по случаю Нового года электричеством, возле наряженной елки стоял длинный стол, где двое мужиков в белых колпаках раздавали бесплатное угощение — по кружке самогона и по пачке печенья «Садко». Анита хотела прошмыгнуть мимо, но тетя Вика удержала за локоть:

— Ты что, полоумная? Халява!

— Я не пью, тетенька.

— Ты не пьешь, другие выпьют. — Женщина сладострастно погладила могучий живот. С изумлением Анита увидела, что самогон из молочного бидона разливает черпаком по кружкам все тот же Кузьма Витальевич. Он поманил ее пальцем, и очередь, вытянувшаяся к столу, тут же расступилась перед ней. Кузьма Витальевич, посмеиваясь, обтер одну из кружек грязным носовым платком, влил черпак, с дурашливым поклоном подал Аните:

— Прими, душа христовенькая, ради праздника.

Что-то в его тусклых, слюдяных глазах было такое, что она не решилась отказаться. Мужик в колпаке сунул ей в руку пачку «Садко». Тетя Вика просипела в ухо:

— Пей, не тяни. Хужее будет, дуреха!

Куда уж хужее, с тоской подумала девушка, поднесла зелье к губам.

— Давай, давай, не брезгуй нашей простотой, — поторопил Зубатый со зловещей ухмылкой. — До дна пей. Все твое счастье в энтой кружке.

До дна, конечно, не справилась, но на добрые две трети осушила бездонную посудину. Пока пила, в желудке, в кишках и в голове произошло несколько томительных, ослепительных взрывов, словно заглатывала пылающую головешку, которая, угасая, рассыпалась множеством огней. Перед глазами просветлело, как днем. Тетя Вика вынула из ее онемевших пальцев кружку, добулькала остаток в себя. Аните сунула печенинку:

— Закуси, дуреха!

Анита не знала, что делать, проглотить или выплюнуть, так и замерла с торчащим изо рта печеньем. Зубатый захохотал, хлопнул себя по ляжкам:

— Любо, девка, любо! Даром что графинечка. Добавки хошь?

— Спасибо большое, — прошамкала Анита.

— Вот тебе и признак, — посерьезнев, заметил Зубатый. — Кто народа чурается, тот не человек. Проводи ее домой, Викерья. Токо без глупостей.

Как очутилась в комнате, Анита не помнила, но перед тем опять долго блуждали по морозу, и она все старалась понять смысл загадочной фразы, изреченной дьяволом. Не про народ, а про душу христовенькую. Чудилась в ней глубина. Как он мог отгадать? Что хотел выразить?

В комнате было темно, как в проруби, лишь звездные блики мерцали в стекле. На ощупь разделась, и тут ей показалось, что на кровати кто-то ворочается. Устремилась к выключателю, пощелкала — нет света. Торкнулась в дверь — заперто. Господи помоги!

— Кто здесь? — спросила глухо. В ответ раздался писклявый смешок. Сразу от сердца отлегло. Сама удивилась, услышав свой резкий голос.

— Кузьма Витальевич, хватит шутки шутить. Этого не будет.

— Чего не будет? — донеслось с кровати. — Ну-ка, греби сюда, малявка несмышленая. Не порть праздник. Не зли дядю Кузю.

— Вам самому стыдно будет. Когда Желудев узнает.

— Про него забудь. Он от тебя отказался. Передал на нужды общественности… Тебя долго ждать? Иди, погрей стариковы косточки.

— Этого не будет, — повторила твердо. В слегка развидневшейся комнате различила силуэт, соскользнувший с кровати. Зашлепали по полу босые ноги, отдалось в ушах недовольное сопение, перемежаемое тусклым матерком. Анита подняла руку и извлекла из копны волос французскую булавку, острую, с длинным жалом, чудом сохраненную во всех передрягах. Почувствовав липкое прикосновение на плечах, будто две лягушки скакнули, прицелилась и воткнула булавку ему в шею.

Валенок и Жека приехали в Москву. Никита заранее снял однокомнатную квартиру в Бутово и уплатил за месяц вперед. Им предстояло сидеть в схороне безвылазно, ожидая команды. Засадный полк Боброка. Больше Никите не на кого было рассчитывать. Его связи в Печатниках просвечивались насквозь, он ни разу туда не сунулся. Но не сомневался, что втроем они справятся с чем угодно.

Встреча на вокзале, где передал друзьям ключи и адрес, получилась скомканной. Валенок млел от радости, обнимал ожившего побратима добрых пять минут, чуть слезу не пустил — художник, одним словом, зато Жека ни разу не улыбнулся. За то время, что не виделись, похоже, он стал проповедником. Без обиняков заявил, что более легкомысленного, беспутного, несуразного человека, чем Никита, он в жизни не встречал и надеется, что больше не встретит. Никита каялся как мог.

— Ты хоть понимаешь, — скорбно спросил Жека, — что из-за твоей дури весь наш бизнес может рухнуть?

— Это не дурь, — возразил Никита. — Это любовь. И потом, Жека, коли мы этого говнюка не усмирим, он всегда будет за спиной.

Коломеец не верил в любовь, ради которой трупы валятся штабелями. Он был человек реальный, женатый и с малыми детками. Вдобавок чернокнижник. К тому же в той заварушке, когда они с автоматной пальбой пробивались к дому Никиты, его зацепило по черепушке, он сам отвалялся десять дней в больнице, и до сих пор его мучили головные боли, что тоже сказывалось на настроении. Валенок пожаловался, что с ним, с Жекой, вообще трудно стало общаться, он способен говорить только на две темы: о дурости своих друзей и о той нелепой ошибке, по которой родители произвели на свет его самого.

Через день Никита дал друзьям первое задание, связанное с информацией, которую накопала Елена Павловна. Дело было тонкое, деликатное, его не стоило обсуждать по телефону, поэтому ему пришлось переться в Бутово. Явился туда около одиннадцати и застал ребят за ужином. На плите еще дымилась огромная кастрюля борща, источая сумасшедшие ароматы, на столе бутылка коньяка, сковорода с жареной картошкой и батон «Докторской» колбасы. Пировальщики сидели в одних трусах, распаренные, порозовевшие. Валенок налил ему тарелку борща.

— Покушай, Ника, пальчики оближешь. Евгений Потапович сами изволили приготовить. По Галкиному рецепту.

Жека угрюмо заметил:

— Не подлизывайся, десантура. Не думаю, что далеко ушел от своего братка. По умственному развитию вы примерно на одном уровне…

Отошедши от дел, Михаил Львович Трунов зажил отшельником в четырехкомнатной квартире на Пятницкой. Наконец-то пришла пора отдохнуть от праведных трудов. Он считал, с него хватит. Да и то сказать, больше сорока лет отдал беспорочной службе и закончил трудовой путь на должности заведующего канцелярией соответствующего министерства. И если, по мнению непосвященных, в том числе и своей покойной жены Исмаилы Георгиевны, он большой карьеры не сделал, то те, кому положено, отлично знали ему цену, как и он ее знал. Образно говоря, всю жизнь провел словно возле кипящего котла, рядом с топкой, и ни разу не обжегся, хотя бывало, пламя, выплескивавшееся из печи, сжигало все вокруг дотла, и от крупных фигур, вчера казавшихся несокрушимыми, в мгновение ока оставались лишь обугленные головешки. Чего стоило одно из последних потрясений, когда к началу девяностых годов энергичные молодые люди под вопли о свободе дорвались до власти и устроили дикую пляску вокруг якобы пропавшего «золота партии», которое они начали разыскивать с таким азартом, что некоторые заинтересованные лица вынуждены были выпрыгивать из окон, дабы спастись от преследования. Михаил Львович, один из немногих людей, понимавших суть происходящего, лишь посмеивался в усы. Раньше других он понял, что так называемые реформаторы, птенцы гнезда Борисова, слишком прожорливые, одноклеточные твари, чтобы представлять серьезную опасность. Минувшие годы показали, что в принципе он ошибся, стая грызунов натворила много бед, проще говоря, переварила в луженых желудках половину страны, но насчет себя оказался прав: его не тронули, попросту не заметили. Грызуны насыщались плодами, иной раз задевая корневую систему. Но вслепую и неглубоко. Их нашествие носило исторически случайный, преходящий характер, пусть и затянулось на полтора десятка лет. Правда, Михаил Львович хотел уйти уже тогда, когда реформаторы только начали свой кровавый пир, но не сделал этого: выглядело бы чересчур подозрительным. Больше того, проработал лишний пяток лет после пенсии, именно в эти годы увлекшись коллекционированием информации.