Татьяна Ревяко - Катастрофы сознания

Живя в Варшаве он тосковал по родной Беларуси. Когда к нему возвращалась память, говорил о родных местах, вспоминал свое детство. «Моя жизнь прошла в Беларуси, и если бы кто-то не посчитал меня белорусом, то обидел бы меня. Если в моей борьбе есть что-то такое, что будущие поколения захотели бы сберечь, пусть они примут мою жертву как плод той любви, которую не перестану испытывать к родной Беларуси».

Братья повезли Тадеуша на родину. Грушевка радостно встречала его. Возле усадьбы собралась прислуга. Большинство из них знали, что произошло в Варшаве. Но из повозки смотрел заплаканными глазами не тот борец, который два года подряд бросался в пламя, а измученный, психически больной барин.

Последние годы жизни Райтон провел за решетками. Память совсем оставила его. Он то упрашивал выпустить его, то подолгу плакал. Однажды он головой выбил стекло и насадил горло на осколок. Было самоубийце в это время 38 лет.

В 1791 г. четырехлетний сейм назвал Райтона «достойным памяти народа», а его жертву — примером для последователей. Этот же сейм принял решение установить памятную доску, а имя Райтона увековечить в Пантеоне народных борцов, как символ истинного патриотизма.

(Мастацтва. 1993, № 12; перевод с белорусского)

Рудольф (1858–1889) — кронпринц, сын императора Франца Иосифа I, наследник престола Австро — Венгерской империи.

Кронпринц Рудольф был женат на бельгийской принцессе Стефании, однако при этом имел любовную связь с дочерью баронессы Вечеры, семнадцатилетней Марией.

Накануне смерти, в 11.30 дня кронпринц получил телеграмму. По свидетельству вручившего эту телеграмму, Рудольф быстро пробежал глазами ее содержание, вдруг очень разволновался, бросил телеграмму на стол и как бы про себя сказал: «Да, быть по сему!»

После этого кронпринц отменил все назначенные встречи и дела, приказал подавать карету, сказав, что вернется завтра к вечеру. Затем Рудольф уехал в свой замок в Майерлинге.

То, что произошло в замке, очень трудно поддается точной реконструкции. То есть, нам известно, что утром камердинер кронпринца обнаружил своего хозяина и его любовницу Марию Вечеру мертвыми (убитыми), но подробности этой истории весьма запутанны. Вот как пытается пройти сквозь лабиринт загадок современный исследователь.

«Итак: на веру можно принять лишь, то что граф Хойос отметил в своих записках… Согласно этим записям, последним четким следом можно считать такой факт: после ужина Рудольф ушел лечить свою простуду… Было девять часов вечера.

А потом?

Потом Рудольф вошел в спальню со сводчатым потолком, где его с поцелуями ждала Мэри, распустив волосы…

Возможно, Рудольф лишь сказал с порога „Мы одни“, — и девушка наконец-то вышла из своего убежища (в домашних туфельках на лебяжьем пуху? В капоте? Или все в том же темно-зеленом платье, в котором она убежала из дома и в котором ее потом похоронят?.. Тем временем Лошек (камердинер кронпринца. — А. Лаврин) проворно приносит чистые бокалы, наполняет их шампанским… и подает жареную косулю в холодном виде. Но Мария едва притрагивается к еде (или набрасывается на нее с волчьим аппетитом?), Рудольф же садится напротив, по другую сторону стола, и они влюбленными глазами смотрят друг на друга — говорить им особенно уже не о чем. Они чокаются бокалами. В Вене сейчас карнавал в полном разгаре! Жизнь кипит, бурлит! Они же молча, без слов, подбадривают друг друга взглядом — время сейчас остановилось для них, и карнавальная ночь будет длиться вечно. Чем не дуэт?

Но, возможно, Мария в этот момент уже находится при смерти. (При тогдашних методах прерывания беременности в среднем каждый второй случай кончался роковым исходом). Сепсис, неудержимое кровотечение — врач, тайно привезенный под вечер, лишь бессильно разводит руками. Девушка уже знает, что не дотянет до утра — она совсем ослабла, время от времени теряет сознание… Из комнаты доносятся тихие голоса. Рудольф обещает Марии последовать за нею — таков уговор. Затем они пишут письма».

Мария — сестре:

«В блаженстве уходим мы в мир иной. Думай иногда обо мне. Желаю тебе быть счастливой и выйти замуж по любви. Я не могла этого сделать, но и своей любви противиться была не в силах. С нею и иду на смерть. Любящая тебя сестра Мэри.

P.S. Не оплакивай меня, я с радостью ухожу на тот свет. Здесь так красиво, напоминает Шварцау. Подумай о линии жизни на моей ладони. И еще раз: живи счастливо!»

Мария пишет матери:

«Дорогая мама!

Прости мне содеянное! Я не сумела превозмочь свою любовь. С его согласия мне хотелось бы лежать рядом с ним на алладинском кладбище. В смерти я буду счастливее, чем была в жизни».

Рудольф — жене:

«Милая Стефания!

Ты избавишься от моего присутствия. Будь добра к нашему несчастному ребенку, ведь это единственное, что остается от меня. Передай мой прощальный привет всем знакомым, а в особенности Бомбелю, Шпиндлеру, Ново, Гизелле, Леопольду и другим. Я спокойно иду навстречу смерти, ибо лишь так могу сохранить свое имя. Твой любящий муж Рудольф».

В этом письме нет ни слова о мотивах смерти, только короткий намек. На что — на карточный долг, несчастную любовь, невозможность жить двойной жизнью? Этот же намек повторяется и в других предсмертных письмах принца.

Марии слегка жутковато — нет, она не боится, а скорее волнуется: хоть бы удалось! Но она полагается на Рудольфа, рука у него надежная, он опытный охотник. Закрыв глаза, она ждет. В руке сжимает, нервно теребя, маленький носовой платочек, отделанный кружевами. Доктору Видерхоферу потом насилу удастся вытащить его из застывших пальцев.

«Нам очень любопытно взглянуть на загробный мир», — гласит постскриптум одного из вариантов прощального письма… Рудольф настроен не так весело. Он-то на своем веку повидал смерть. Во время охоты он (якобы) имел обыкновение подолгу смотреть в глаза умирающим животным. «Мне хотелось хоть раз уловить последний вздох».

… Он велит Лошеку принести коньяк, вливает его в шампанское — алкоголь теперь действует на него только так, в смеси. Затем посылает лакея в людскую за красномордым Братфишем — пусть споет старые венгерские песни, как в былые времена, когда принц, переодевшись в простое платье, на пару с кучером обходил все увеселительные заведения в Гринцинге. «Братфиш дивно свистел в этот вечер», — напишет потом Мария в апокрифическом постскриптуме. Рудольф, облокотись о бильярдный стол, с отрешенной грустью слушал… Наверняка и Мария подпевала ему, ведь, как мы знаем со слов Круди (Дьюла Круди — венгерский писатель), «она была бы весьма заурядной особой, не обладай она грудным голосом, проникающим до самых глубин мужского сердца… Голос был глубокий как размышление над бессмысленностью жизни……. Обняв девушку за талию, Рудольф медленно проходит с ней в спальню. В дверях, обернувшись, дает распоряжение: