Леонид Словин - Такая работа. Задержать на рассвете

— «Я несу тебе цветы, как единственной на свете, королеве красоты», — пропел Кравченко негромко и щелкнул над микрофоном пальцами.

Потом он положил трубку.

Теперь Зина знала, что они начали комбинацию в новом варианте, без нее. Вариант 1, продуманный во всех деталях и казавшийся таким неуязвимым, провалился…

Удав тоже позвонил от дежурной по третьему этажу. Ответ был невразумительный. Оперативники слышали, как Сочнева несколько раз нерешительно начинала стучать в дверь, но было еще рано, и она боялась привлечь всеобщее внимание.

Чувствуя неладное, Удав быстро пошел вниз.

Налегин подхватил Кравченко под руку. Заговорил громко:

— Я люблю вставать рано, чтобы еще до восхода солнца быть на реке. Со мною жил на Волге один парень, его звали Феликс. Он был врачом. И вот его большая мечта была — иметь мотоцикл, «Яву», — это был набор слов, но только так, разыгрывая двух беспечных парней, они могли идти вниз за невидимым им человеком, чтобы не возбудить его подозрений. Все складывалось не так, как было намечено сначала, и в действие вступал еще не до конца продуманный, тут же на месте дополнявшийся новыми деталями оперативный план задержания.

Выйдя из гостиницы, Налегин и Кравченко не увидели никого, кроме давешнего пожилого мужчины в старомодном костюме. Он стоял у дерева, прислонив папку к ноге, и вытирал платком вспотевший лоб. Было начало шестого. Дисциплинированные верующие продолжали свои песнопения, и еще одна запоздавшая пара спешила через улицу к церкви. Женщина тащила мужа за руку, а он шел, смущенный и растерянный, заранее сняв свою серую гуцульскую шляпу. Очевидно, ему предстояло замаливать какое-то прегрешение…

Мужчина с папкой и его преследователи стояли друг от друга метрах в десяти на площадке из желтых и черных плиток перед входом в гостиницу. Кравченко все еще не верил, что это и есть тот самый человек, из-за которого они проделали весь длинный и трудный путь от Остромска до предгорья Карпат. Но Налегин, присмотревшись на этот раз к нему повнимательнее, узнал его, хотя на той фотографии, в деле Кокурина, он был молодой, с челкой, в блатной кепке-восьмиклиночке… Да, Удав! И это он накануне вечером, чтобы убедиться в отсутствии всякой опасности, тайно провожал Сочневу и Заварзину до гостиницы и наводил справки у швейцара.

— Не поворачивайся к нему! — тихо сказал Налегин. — Я сам буду смотреть. — И продолжал уже громко: — Так вот, «Яву» он купил потом, но рыбак Феликс был настоящий. — Налегин снова перешел на шепот. — Он не знает, что ему делать. Оставить папку не может, а идти с ней боится. Пистолет у тебя наготове? Может, мы перехитрим его?

— Наготове. Но это не тот человек.

— Молчи. Это Удав. Потом скажу. Ты действительно любишь ловить рыбу? Ловил когда-нибудь?

— Ловил. Только во флоте. Камбалу — дротиками.

— Большая камбала?

— Килограмма на три. Он все еще стоит? Зря мы не посмотрели за гостиницей. Этот старик — не он!

— А где вы брали дротики? Говори громче!

— Их у нас было много. Можно даже самим из проволоки делать.

Вокруг них стояла тишина, нарушаемая лишь тихим песнопением. Удав придвинулся к ним поближе, прислушиваясь.

— Концы проволоки оббить молотком и заточить напильником — чтоб как крючок.

— Я тоже ловил мало. На турбазе в основном. Маленькую форель.

— Форель?! — по-настоящему удивился Кравченко.

— Да, форель! А что особенного?

— Ну, как он? Это же царская рыба!

— Все в порядке. Мы жарили форель на костре. Он ждет кого-то. Может быть, даже не Сочневу. А еще ловил в море, но у меня удилище было маленькое. Ничего не ловилось.

— А на что вы ловили в море?

— Сначала ловил маленькую рыбешку, ну, всяких там бычков, а потом на нее — крупную рыбу.

— Очень хитро.

— Да. А вот теперь приготовься. Он предусмотрел подстраховку. Вот черт…

Высокий, здоровый парень, похожий на цыгана, в мятых парусиновых штанах и тенниске подошел к Удаву, что-то сказал ему и протянул руку к папке.

— Стой! — вдруг громко крикнул ему Налегин и в несколько прыжков пересек отделявшее их друг от друга расстояние.

Ни пожилой мужчина, ни похожий на цыгана парень не двинулись с места, потому что у Кравченко в руке был пистолет.

— Беги! Что стоишь? — крикнул Удав, придя в себя.

Сверху, с горы, в это время шла вниз большая белая машина, дежурившая у санатория горняков.

Сын Марии Билык схватил папку и отпрыгнул в сторону, но Налегин успел схватить его за руку и рывком свалить на тротуар. Противник оказался сильным, кроме того, в каком-то кармане у него был нож. Это Налегин понял по его рывку и профессиональным захватом прижал парня к тротуару. Теперь он был уже не опасен: вся правая сторона тела, от щеки до голени, была плотно прижата к асфальту.

Кравченко и Удав одновременно бросились к папке, схватили ее. От рывка металлическая кнопка запора отскочила в сторону, и несколько тяжелых блестящих монет покатились по тротуару. Одна из них закрутилась и мягко легла у лица парня.

— Золото, — прохрипел он, скосив глаза к переносице.

Удав вяло, как во сне, провел рукой по лицу, словно бы признавая бесполезность сопротивления, и вдруг бросился между Налегиным и Кравченко. В руке у него что-то было.

— Стреляю! — крикнул Кравченко, выронив папку.

Но Удав уже не мог остановиться. Он чуть-чуть изогнулся и, как будто совсем несильно, еле-еле, как в детской игре, коснулся рукой пиджака Славы Налегина и побежал дальше.

Налегин сразу ничего не почувствовал, еще сильнее прижал противника к тротуару и оглянулся: Удав мелкими шагами, пригнувшись, мчался вниз, к углу гостиницы.

И вдруг Налегин почувствовал странную неодолимую слабость в коленях, в груди, в каждом мускуле, голова его закружилась. Успел понять, что падает.

Он не слышал, как выстрелил Кравченко…

Сознание вернулось к Налегину только через несколько дней, неожиданно, легким, чуть слышным толчком. Он приоткрыл глаза и увидел перед собой лицо незнакомого человека, очень худого, с жидкой шевелюрой на голове. Человек серьезно подмигнул Налегину, потом приложил ладони дощечкой к своей небритой щеке и прикрыл глаза: «Спи!» И Налегин послушно заснул. Таким — усталым и серьезным — он навсегда запомнил молодого львовского хирурга, спасшего ему жизнь.

А за несколькими стенами от него в той же больнице в это время умирал Удав. И хотя каждое его дыхание отзывалось страшной болью в задетом пулею позвоночнике, он умирал корчась и извиваясь, умирал тяжело, по-змеиному, оправдав свою кличку и последними днями жизни.