Андрей Федоров - Двенадцать обреченных

— Давай без выходок, Глафира! — обернулся я к мадам. — Сашка велел ехать к нему.

— Я сама позвоню. Если вы выйдете на лестницу!

— Хороши у тебя друзья, — морщилась Даня, — дом глуховых!

Я подобрал ружье и обрез, и мы вышли на лестницу.

— Я ему все скажу, — проворчала Глафира, возясь с агрегатом, — а телефон — радио. Между прочим, телефон сам подзаряжается.

На лестнице мы тупо разглядывали картинки. За дверью вела глухие и невразумительные переговоры Глафира. Я допускал, что у нее может быть и третье ружье, и даже гранаты. На всякий случай мы отошли за угол.

По лестнице загрохотало.

Глафира спускалась с мешком и корзиной. От корзины валил пар.

— Сынке пирожочков, — пояснила она, — а вы мои ружья оставьте за дверью, нет, никто не возьмет, это в вашей поганой Москве… и идите впереди.

— Пошли, — решил я, — впереди!

Впереди раскрывалось озеро, берег, пристань, лодки.

— Вон та, с мотором, наша. Лезьте на нос.

Лодка осела, возмутив ил. Даня влезла на самый нос, я — на первую банку. Сама Глафира устроилась у мотора. Оружия я на ней не видел. Мешок и корзину она поставила на вторую банку — в центр лодки.

Мотор неожиданно легко завелся, и мы тронулись куда-то вроде бы на север, покидая сверкающий куполами Ростов.

— Они на необитаемом острове, что ли, оборону держат?

— Сейчас увидите. Это наша дача.

Тон у Глафиры был монотонно-ворчливый. Я разглядел наконец ее. В молодости она была, пожалуй, красивой. Нынче же перестала причесываться и, должно быть, мыться.

— А сколько туда?

— Еще молодой, доплывешь.

— А Сашка-то что…

— Приказал долго ждать! — перебила она.

— Тебе б таблеток попринимать, — посоветовал я осторожно, — от истерики. Чего вы тут освирепели и остервенели?

— Сашке прислали телку. Не знаешь? А при телке коробку с гранатой. Прямо по почте. Я заметила. Он про телку рассказывал и сказал, что у вас какую-то афганку уже убили. А то бы весь дом наш разнесло! Играетесь все, играетесь… каждый день взрывы. Стрельба в вашей Москве… как малые дети. Все из-за денег…

Мы отошли уже километра на два от Ростова. По курсу открылся какой-то плавучий сарай на входе в широкий залив.

— Это дача и есть.

Мы приблизились.

Да, что-то вроде катамарана с настилом. На настиле не слишком аккуратный низкий домик с окнами. На краю настила — бородатый мужик, похожий на меня.

— Они и ночью тут? Ночи уже холодные.

— Привыкли. Все лучше бандитской пули.

Сашка Олейчик, располневший, бородатый,

щурился, пытаясь грозно насупиться. Рассмеялся. Какой он, к черту, киллер или маньяк!

Мы сели на лавку под стену домика. Катамаран покачивало. На другом краю настила Глафира стала кормить семнадцатилетнего (по виду) балбеса пирожками.

— Убиты Худур, Борис, Полубелова…

— Андрей, давай последовательно. По-моему, это важно.

— Тогда так: Лева отравлен, Худур взорвана, соседка Худур в тот же день застрелена, Борис час спустя, не больше, застрелен, была попытка в тот же час взорвать меня, вечером взорвали Полубелову и застрелили, уже ночью, Снежневских. И ночью же, в тот же час, взорван некий Скоков, явно тот, который разносил посылки с гранатами.

— Все верно, — важно заметил Сашка, — по телевизору показывали про Полубелову. А про Худур я узнал еще от Тани. Я недавно был в Москве.

Я тут покосился на Глафиру, и мы с Сашкой друг друга поняли. Часть этого разговора следовало продолжить наедине.

Глафира пристально посмотрела на Сашку, прочла в его глазах принципиальное согласие и наконец угостила пирожками меня и Даню.

Не слишком пока было тепло на озере. А ведь уже почти полдень. Ростов сверкал и искрился вдали, словно его заметало снегом, мело искры и мелкие молнии по куполам и башням.

— Замерз? Пошли в дом.

В доме имелись и стол, и лавки, и лежаки с матрацами. Стены изнутри простеганы утеплителем. На железном листе — допотопная керосинка.

— Налить? А ты жена Левки? Так я его и не увидел! Глафира, налить?

— Не пью.

Я криво, понимающе (для Сашки) улыбнулся, и мы наконец приняли на грудь. Странно, но Сашка не внушал абсолютно никаких опасений. Я его словно все эти годы знал близко, работал рядом…

— Ты чего делаешь в «Обществе глухих»?

— Да нас пятнадцать. Учу рисовать. «Клюкву» гоним на ваши московские рынки. Покупают. Да и людям интереснее жить. Краски вскладчину покупаем, грунтуем сами. Такое мое дело. Мне идет зарплата от них и комиссионные. Живем. Думаем свою лавку живописи в Москве открыть.

— Как бы нам тет-а-тет?

Он сходил в угол, принес старую телогрейку и показал пальцем туда, где у этого ковчега подразумевался нос.

Там мы и уселись, я в телогрейке, Саша, весьма на меня похожий, но легко одетый, меня полуобняв одной рукой (в другой — недопитый стакан с виски). Выглядели мы со стороны, думаю, как два полоумных бородача. Картину довершала всаженная в доску на самом носу катамарана натуральная «финка» с наборной рукоятью. Не сомневаюсь, что арсенал Сашин на том не кончался.

— У тебя что-то ружей много? Охотник?

— Да-а!

Охотился он, должно быть, на вальдшнепов по весне вон в том низком редколесье на северном берегу.

— Ты спешишь, психиатр? Поговорим за охоту, за живопись, или к делу?

Я прислушивался. Супруга Глафира о чем-то довольно мирным тоном трепалась в каюте (или в рубке?), басил сын.

— К делу.

— Тебе Танюшка рассказывала, — начал Сашка вполголоса, — что я у нее бываю частенько? Да, это все так. Замнем, по-мужски. Ей я как-то и рассказал, что в те дни, когда мы все перезнакомились в Гаграх, не все в той компании, а она уж больно всех хвалила, были приличные люди…

— Да. Она рассказала очень коротко про историю с телкой.

— Вот! Даю подробности. Мы с ней тогда искали место, чтобы слегка уединиться. И я наткнулся в коровнике, там же больше никаких строений близко не было, на Бориса Смурова с телкой. Да, под фонарем. Еще же не было совсем темно. И он меня тоже увидел. Ну, мне противно было, гадко. Но я — никому, потом мы все опять за столом были и эта… Худур его…

— Что ты заметил в его поведении потом, в тот вечер?

— Откуда ты знаешь, что я что-то заметил? Я Танюшке не говорил. Ах да! Ты ж психиатр. Да, заметил. Он был злой, стальные, волчьи глаза, страшный взгляд. И он все время следил за мной.

Я чувствовал все время: следит, с кем я говорю, прислушивается. Он боялся, что расскажу. Они с Худур тогда уже были фактически женаты. Это я так думаю. Потом он стал уже за всеми следить: кто куда пошел, с кем. Я чувствовал, вот сейчас он что-то натворит.

— Ты хочешь сказать, что он был уверен: ты всем рассказал о том, что увидел?

— Вот именно! Такое было впечатление. Я хотел предупредить, но тут все стали собираться домой, ну и бухие же мы были… и я тоже. А потом я заметил, что Гиви что-то долго не пускает нас на тот подвесной мостик.