Виктор Галданов - Лахудра

Стрельнув глазами в его сторону, она с самым непринужденным видом вовсе стянула с себя рубашку, меланхолично бросив:

– Ох, и жарища же тут у вас… Духота…

– Ты что? Подразнить меня хочешь? – сказал Владик со смешком, желая подавить внезапную сухость в горле. – Неужели не понимаешь, что сама себя, свои девичью гордость в грязи топчешь?

– Какая уж там гордость?.. – с горькой иронией бросила она. – Сами же… сами на меня, как на вещь смотрите. Все, все, лишь бы пощупать, зажать в углу, оттянуть… Да, вещь я, вещь, машина, робот, станок для траханья – это вы от меня хоте услышать? Я такая есть, такой буду и такой сдохну, что вам еще от меня нужно?

– Ты оделась бы, холодновато тут, бетон, еще простудишься – посоветовал ей Владик. – Вот ты сейчас спрашивала меня, как я сюда попал. Для ознакомления, Котова, как тебя зовут-то, кстати?

– Таня… – устало бросила Щипеня.

– Видишь, какое имя красивое. «Ужели, милая Татьяна»… а ты его на кличку поменяла… Так вот, в газете я работал. И как-то сразу пошли у меня одна за другой темы – всё дети, и дети; стал я спецкорром по школам и ПТУ, «пионерским курьером» меня прозвали. И писал я про ваше счастливое детство, пока не понял, что далеко не у всех оно такое счастливое. И вот тогда пришла моя тема. Понимаешь? Я побывал во многих колониях, спецшколах и спецучилищах, мальчиковых и девичьих, говорил с многими ребятами, очень на вид неплохими, даже очень… грамотными, неплохими и славными. Казалось, сотри, забудь о пятне, которое лежит на них – и все они вернутся к родителям и все вновь станут нормальными мальчиками и девочками… Но почему они не возвращаются, вот чего я никак понять не мог…

– Нет… – сдавленным голосом проговорила Щипеня. – Мы здесь уже клейменные…

– Что?

– Вы вот, – поднявшись в нар, девочка подошла к глазку и внимательно поглядела в него, – вы когда-нибудь отпевание слышали? – И уточнила: – Церковное. А я вот слышала, как бабку мою отпевали. Единый она у меня родной человек была, кроме папы-алконавта и мамы – пьяни подзаборной. Я и деньги в церкви дала, чтобы ее отпели по-старому, по-церковному, чтоб всё красиво было. Да и сама она много денег жертвовала попам. А они… приехали трое в задрипанном «москвичонке», повоняли кадилом, пробубнили что-то наскоро и соскочили. И так вот моя бабуля была просто мертвой, а стала еще и отпетой, и тем самым ее смерть стала как бы узаконенной, и назад ей путей не было. Вот и все мы тут, Дядя-Владя, одним миром мазанные, «отпетые» мы навеки вечные. Всех нас в ваших «спецурах» отпевают раз и навсегда, и нет нас уж ни среди живых, ни среди мертвых, а лишь среди падших… А лахудре этой, медсестре, так и передай, чтобы новый срок мне не шила, я ее из-под земли достану. Слышь? Так и передай – достану! – закончила она, с силой сжав кулачки и гневно сверкнув глазами.

– Сколько же в тебе зла, Таня, – в изумлении пробормотал Владик.

– Зла во мне ровно столько, сколько мне добра Господь Бог отмерил, – сухо заключила Щипеня. – Не больше и не меньше. Сколько зла я от людей повидала, столько же им и воздам, и еще добавлю.

– Сколько же тебе лет, злючка ты моя несчастная?

– Слава богу уж не маленькая, – буркнула Щипеня. – С семьдесят пятого я. Сегодня мне восемнадцать стукнуло. Ну, чего ты на меня вытаращился? Деньрождение у меня такое счастливое. А вы меня сюда вместо подарка посадили.

– Да пойми же дура, ты ведь уже совершеннолетняя! – закричал на нее Владик. – Кончились твои спецучилища. И отвечать за сегодняшние зубы ты будешь по взрослой статье, за грабеж с насилием! Поняла?!

– Нет! – взвизгнула Щипеня. – Только не это! Дядя-Владя, уберегите! Христом-богом молю, только не на взросляк… Христом… Христом… Я… я для вас всё… всё на свете… я…

– Эх, Танюша… – Владик тяжело вздохнул и покачал голв вои. – Раньше о боге думать надо было… – он сунул руки в карманы пиджака и обнаружил там бумажный пакетик, прихваченный в магазине к чаю. – На вот, печенье ешь. Свежее. Кушай. – он сунул пакетик в глазок и быстро отдернул руку, потому что почувствовал на пальцах горячее дыхание и прикосновение влажных губ.

Съев печенье, Щипеня уселась на пол, поджав под себя колени. Ее пробирал озноб. В унисон с крупной дрожью, сотрясавшею все ее тело, в ней вибрировала пугающая мысль. «Всё… Всё… это конец… конец… Нужно было тебе таскать эту стервозу… Теперь – взросляк. А там – под бок к какой-нибудь бандерше. Ну нет, я ей глотку перегрызу – узнают Щипеню»… Смакуя шипящие звуки она несколько раз произнесла свою, гордую кличку, которой величали блудливых зеленоглазых кошек – ведь недаром же она ее носит, так прозвал ее первый мужчина в ее жизни (до этого были сопливые подростки), лучший друг отца, недавно возвратившийся из зоны рецидивист по кличке Зуб, который спустя некоторое время сгинул в зоне, прихватив с собой и. папашу… Неожиданно ей почудилось, что кто-то произнес эту кличку вместе с ней. Она подняла глаза, и увидела часть лица в глазке. Мужчина некоторое время изучал ее. Потом щелкнул ключ, в дверь отворилась. На пороге стоял Кузьменко.

– Ах бедная ты моя бедная девочка, – с ироническим сердоболием произнес он. – Что же это ты натворила тут, а?он подошел к ней, встал во весь рост, положил руки ей на голову.

– Ты… вступись за меня. Мочила, а? – попросила она его. – Не по кайфу мне на взросляк переть. Мне б только выскочить отсюда, и я…

– А это уж будет зависеть от тебя, – глухо сказал он.

Она поняла, конечно же все поняла, и потому, не вставая с колен, исполнила все, на что безмолвно намекал охранник, то, чему ее научил Зуб, изощреннейшей ласке пылающими губами и языком, доводящую мужчин до неистовства, выбивающую из их могучих грудей хриплые стоны и сладостное бычье мычание. На душ ее вновь стало тепло и покойно, и вновь она ощутила себя непременной принадлежностью для удовлетворения чужих желаний. Она объединилась с мужчиной в единое целое, он груб и могуч, тело его сотрясает дрожь наслаждения, толстые, волосатые ноги уперлись в землю, мышцы в них напряглись как струна, в ягодицах от напряжения – ямочки. Она подняла взгляд.

Теперь он уже не «кусок», не Мочила, не «лягаш», он уже ее раб, он ничтожный пленник своей гордо выпяченной плоти…

– Ты сделаешь это? – спросила она. – Ты поможешь мне?

– Да, да, – лепечет он, суетливо тычась ей в лицо. – Все, что захочешь сделаю, миленькая моя, славненькая…

Она верит ему и не верит. В эти секунды, за считанные мгновения до оргазма, мужчина готов пообещать всё на свете, лишь бы добиться удовлетворения своего желания. Но и Щипеня тоже стреляный воробей, и потому, лизнув его, она лукаво спрашивает:

– Детьми клянешься?

– А то как же? – :заверяет ее капитан. В это мгновение он готов поклясться чем угодно, лишь бы довести до конца изнуряющую ласку этих карминно-красных, будто из рубина вырезанных губ. Сам он бездетен, о чем в этот момент предпочитает не вспоминать.