Михаил Зубавин - Дело о кониуме

Заметив Татьяну Алексеевну, она посреди вагона громко и радостно выругалась матом и во весь голос запричитала:

— Как мне все надоело, эти больные, истории болезней, обходы, как я себя проклинаю, что поступила в медицинский, но кончу эти чертовы курсы и уйду в какую-нибудь лавочку, главное, чтоб там служило много мужчин и давали отгулы.

— Иди, Светка, иди, — согласилась Никитова.

— А еще я, Тань, развожусь и завожу любовника.

— Правильно, Светка.

— Дерьмо сейчас мужики, а ты сегодня не с Сергеем дежуришь?

— С ним. Оставайся, а заодно поможешь.

— Двое мужчин и я — это я, но мужчина напополам — я нет, — заржала Светка.

Звонок из приемной извещал о поступлении нового пациента, но еще не успевали принять его, а уже надо было мчаться в первую терапию предотвращать кому, хирурги требовали консультации, и снова на пандус влетала машина «скорой помощц», но в одиннадцать — все, больница вдруг затихала.

Никитова еще раз объехала все этажи и поднялась в дежурную ординаторскую. Единственный ординатор мужчина, Светкин сверстник, остроносый блондин Сергей, развалясь в кресле и куря, разговаривал по телефону. При появлении Татьяны, он выпрямился, стал скуп на слова и вскоре повесил трубку. Татьяна Алексеевна тоже закурила, примостившись на краешек сейфа с наркотиками. Чем-то этот парень нравился ей, а чем — кто его знает.

— Серега, Серега, кончишь ординатуру, не иди в стационар, а то станешь ломовой лошадью.

— А вы сами куда собираетесь?

— В том-то и беда, как затянет тебя врачевание, и пропало, лучше не начинать. А меня даже в содержантки никто не берет. Седею, нос картошкой, морщины…

— Неправда, я бы лично взял.

Она расхохоталась.

— Какая же неправда, сейчас мужики такие, что их самих содержать надо.

— А почему, Татьяна Алексеевна, вы не родите ребенка? — неожиданно спросил Сергей.

Она усмехнулась:

— Боюсь, я уже старая, родится не дай Бог больной, да и наверно я уже не могу.

— Какая же старая, еще как можете.

— Морально не могу, старая.

Конечно же она лукавила, она ощущала себя очень молодой, но даже самой себе не хотела в этом признаться. Однажды, еще в самом начале обучения, Сергей пытался поухаживать за ней, началось все тогда с того, что она, Сергей и Светка спрятались курить в комнату санитарок. Там стояло лишь два стула, на одном примостилась Татьяна, на другой сел Сергей, а Светка забралась к нему на колени. Поглаживая ее бедра, Сергей важно рассуждал:

— Какое у тебя подходящее имя. Сначала что-то светлое, ясное, чистое — Светлана, затем грозное, громовое, строгое — Диктату ровна, при этом не страшное, а даже чуть-чуть лупоглазое — Тетерина. В твоем имени вся ты, тонкая талия на длинных ножках, громкий крик и, видимо не мне судить, нежные телячьи ласки.

Никитова фыркнула, а Светка подпрыгнула и плюхнулась задом как раз на то место, где ноги Сергея врезались в край деревянного сиденья стула.

— Больно? Еще не так будет! Ты моего дедушку не трогай, а то совсем слезу. Он долго думал, как назвать папу: то ли пролетарской диктатурой — Продиктом, то ли диктатурой пролетариата — Дикпродом, и выбрал невинное мужское имя Диктатур, а ты, сволочь, издеваешься.

Никитова снова фыркнула. В тот день она и Сергей совращали Светку пойти на лекцию, а добродетельная Светлана Диктатуровна категорически отказывалась, так как у нее планировался урок йоги. Так они ее и не уговорили.

Стояло бабье лето, последние теплые дни, и почему-то на лекцию они пошли пешком, почему-то на нее опоздали и побрели дальше вдоль реки. В конце концов они попали в парк, у какого-то пьяницы купили огромного копченого леща. Сидя на камнях, ели его и долго говорили, ощущая взаимную душевную симпатию. А потом он решил провожать ее, и ей тоже не хотелось расставаться, но она подумала, какая она старая, и не пустила его.

А дежурство продолжалось, и с двенадцати до трех Татьяна Алексеевна провела в непрестанной беготне по консультациям, казалось, что больные в хирургию, урологию, гинекологию поступают лишь за тем, чтобы там у них заболело сердце, и срочно надо было исключать, либо подтверждать инфаркт.

В три все опять успокоилось. К удивлению Татьяны Алексеевны Сергей зачем-то ждал ее.

— Лексеевна, будем чай пить?

— Не буди ты во мне, старой бабе, зверя, уходи, а то при тебе лягу и засну, представляешь, что Светка скажет о мужике, при котором бабы засыпают.

— Да просто.

— Иди, пожалуйста.

«Он неплохой парень, — подумала она. — Дай Светка шумная, но своя девка, но какое мне до них дело?»

Засыпая, она думала о том, что надо побольше дежурить, вот так выматываться. Она относилась к той породе женщин, которые родились для любви, а на жалкие мотыльковые связи, растительную возню, а тем паче на рассудительное сожительство она не способна. Быстрее бы ординатура кончалась, чтобы дежурства не два раза в месяц, а два в неделю, чтоб вести не троих, а тридцать больных и чтоб не заставлять себя не думать, не прикидываться старой, а просто не иметь времени и сил вспоминать о том, что она обыкновенная женщина, рожденная для большой любви.

Ефим Ростиславович женился поздно, ему исполнилось сорок пять лет, когда родилась дочь Оля, и впервые в жизни он почувствовал себя полностью счастливым. Его жена, старший научный сотрудник, не имела времени, да и просто не умела обращаться с детьми, и он стал для Оли не только отцом, но и матерью. Он научился стирать пеленки, варить каши, он кормил Олю из соски, с ложки, с ним она сделала первый шаг, сказала первое слово, а уложив ее спать, он зажигал на письменном столе лампу и до двух, трех сидел за документами. Какая в сущности зарплата у старшего научного, а он на своем хлопотном и требующем постоянной бумажной работы месте заместителя генерального директора все же менее пяти тысяч не получал.

Беда пришла неожиданно — отмечали Ольгино трехлетие. Казалось, все прекрасно, пришли гости, сидели за столом, смеялись, и вдруг сослуживица жены, отвратительная старая дева, выпятив отвислые лошадиные губы, слащавым голосом проверещала:

— Детка, а кого ты больше любишь — маму или папу?

— Папу.

— А маму?

— Папу, папу, — весело защебетала Оля и, подбежав к Ефиму Ростиславовичу, стала карабкаться к нему на колени.

Тогда он не придал значения этому происшествию, но вспомнил потом, как стиснула губы жена, как многозначительно переглядывались ее родственницы, что-то шипели друг другу на ухо, а он балагурил, смеялся, но когда ушли последние гости, впервые узнал, что такое настоящий супружеский скандал.