Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— То есть он в тебя влюбился.

— Шел бы он подальше со своей любовью!

— Но это на словах…

— Что на словах?

— Ты делала все, чтобы держать его при себе.

— То есть как при себе?!

— Мурка, не надо притворяться, ты сама прекрасно знаешь, как. Было много способов от него отделаться: уволиться, например…

— Ну-у, Илюша, это легко сказать.

— Нет, ну если очень бы хотела… А ты решила: пусть все будет как будет. Ты видела, что этот старый вонючий подлец ошалел от своей, так сказать, любви. Но, понимаешь, он никогда не был дураком, и если бы ты сразу, однозначно дала ему понять, что продолжения не будет, все развивалось бы по-другому.

— Я дала ему понять.

— Ой, Мурка, женщина так может сказать «нет», что и совесть свою оставит чистой, и одновременно назначит место встречи. Он начальник РЭУ, циник, взяточник и пьяная тварь, и если бы он понял, что ловить больше нечего, то за неделю пришел бы в себя. Почему он безумствовал?

— Ну уж это я не знаю.

— Не ври. Появился Владик, тоже, что называется, «залип». И ты решила — вот отличный вариант. Он, как все москвичи, при самой спортивной выправке рохля, маменькин сынок, он тебя устраивал в качестве мужа, и ты стала его подогревать. Ты тоже не Мария Стюарт, но на такие дела коварства хватит у любой женщины. И ты стала Владика подогревать. Ты читала ему письма Матвея, читала?

Это я не мог знать точно, но по ее каменному молчанию и неровному шагу понял, что читала.

— А он, как ты понимаешь, писал не про розочки и птичек, он писал открытым «жэковским» текстом, что ему у тебя нравится и как он хочет с тобой сделать то-то и то-то.

— Ну ты уж…

— Ему, мужику за пятьдесят, необходимо было успокоить тебя на тот счет, что и в постели у вас все будет хорошо. Это было как раз то, что сильней всего должно было воздействовать на Владика.

Мы как раз огибали угол пруда и попали в полосу активной воздушной деятельности, плащ Мариночки рванулся в одну сторону с моим пледом.

— Честно говоря, меня удивляет, поверь, эта его страсть к переписке. При его характере это очень странно. Н-да. Так вот, а с Владиком ты немного, я думаю, переборщила, он приостановился перед самым входом в загс. И его можно понять. Я бы тоже остановился. — Мариночка хихикнула. Зря, милая, это мы запишем на твой счет. — Опасность, конечно, тоже притягивает. Для того чтобы поддерживать постоянную температуру в очаге, ты постоянно подогревала Матвея, но где-то что-то все же не рассчитала. Ты, может быть, неплохо чувствуешь мужчин, но плохо изучила москвичей, благопристойность стоит у них часто выше самого счастья. А вот Матвея мне даже немного жалко.

— Ну, конечно.

— Правда. Надо же так вляпаться на старости лет. Тут много всяких есть приемов держать его в руках: побольше легкой бессмысленности в разговорах, как бы случайные взгляды, смех, юбка случайно задирается, когда ты садишься в его присутствии. Во время общих пьянок ты позволяла ему устраиваться по соседству и не сразу сбрасывала с колена его липкую ладонь, давала ему секундочку, другую… А потом просила кого-нибудь из мужиков проводить тебя, а он скрипел вам зубами вслед. Он, конечно, гонялся, ревел, доску объявлений однажды сорвал и кулаком пробил дверь в туалете.

— Ну, у тебя, Илюша, и фантазия.

— Это не фантазия, это арифметика. Владику ты, конечно, объяснила и не просто объяснила, а заставила его поверить, что ты ни в чем не виновата, что всему виной твоя привлекательность и, как принято сейчас говорить, сексапильность, которая, если он женится, достанется ему в единоличное пользование навсегда. А с работы ты уйти не можешь, потому что тогда негде будет жить, не переселяться же прямо сейчас к нему, к Владику. Родители с ума сойдут.

— Откуда ты знаешь про письма?

«Медленная реакция, дружок Мариночка, медленная».

— Я же тебе говорю — арифметика. Ты думаешь, что это твоя страшная тайна, но люди, посуди сама, хоть немножечко похожи друг на друга, у всех одна печень, сердце, селезенка, стало быть, и в голове все устроено более-менее одинаково. — Не знаю, убедила ли ее эта базаровская аргументация, я не мог посмотреть ей в лицо, и в этот момент впервые об этом пожалел. В усилии рук, прилагаемых к спинке моего кресла, философический завиток не отразился. — Схема одна, Мурочка, схема одна. Так вот, Владик, как я понимаю-вычисляю для себя, скрипел зубами, даже старался показать, что все это кажется ему забавным, не знаю, какие именно он говорил тебе слова, по то, что старался показать тебе именно это, я уверен. Ты же соглашалась с ним: да, все забавно, но на самом деле хотела ему показать, что старый черт не так безобиден и что он, Владик, поскорей должен принимать какое-нибудь решение. Чувствуя, что дело движется слишком медленно, ты подкрутила еще немного матвеевскую гайку, приняла его приглашение в кафе, вы там выпили, но чуть-чуть, ты намекнула ему на существование Владика, но сказала при этом, что он слишком молод, что он тебя не понимает, что ты его любишь, но он тебя не понимает. Твою томную неординарную душу. Много слезливой бабской дребедени. Тут почти не важно, что говорится, тут важно, как это говорится и, естественно, кому. Никаких обещаний, ничего конкретного, но грязное воображение бушует. И только он поднимает руки, ты его опять по сусалам. И он издает вопль раненого зверя. — Это меня чего-то занесло.

Кресло дернулось, то ли наехав на камешек, то ли выказывая неудовольствие по поводу стилистической красивости.

— Владик же колеблется. Колеблется на самой грани. Родители его, конечно, против, но это уже почти несущественно. Тут нужен был последний удар, я не знаю точно, что ты тут придумала. Можно было, например, соврать, что вас с начальником посылают вместе в командировку, вдвоем в Новосибирск. Хотя какие в этой фирме командировки? И отказаться нельзя. Но, в общем, что-то в этом плане ты придумала. Но сильное средство иногда дает не те результаты. Владик куда-то исчез, повел себя неожиданно. Кстати, кто у него родители?

— Да родители ничего особенного, дед у него академик.

— Ну, так вот я думаю, что он был у дедушки на даче.

— А что он там делал? — каким-то нехорошим тоном спросила Мариночка.

— Откуда я знаю? Чужая душа — потемки.

— А арифметика?

Пока наш разговор развивался почти как обычно, она не раз делилась со мной интимными сюжетами из своей жизни, и я всякий раз охотно раскладывал вместе с нею пасьянс прогноза. Но сейчас принципиально другой была обстановка. Все, что мы сейчас с нею говорили, для нее отражалось еще в одном зеркале, в мутноватом опасном зеркале следствия. Неизвестно же, что я сказал этим двум серым, и неизвестно, что они сказали мне. И спросить об этом напрямую, она уже поняла, — не может. А ирония и игривость, появившиеся в ее речи с вопросом об «арифметике», это просто временное облегчение, она почувствовала, что наконец-то болото двусмысленности кончилось и она добралась до бугорка, о существовании которого я не подозреваю.