Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]

— Не бойтесь, я не попрошу вас больше ни о чем! И запрещаю вам о нем говорить!

У нее был вид глубоко оскорбленной дамы. Я подтолкнул ее к зеркалу, висевшему над буфетом.

— Взгляните-ка на себя, Жермена! Вы же красивы! Вам не хватает только хорошей прически у приличного парикмахера, чтобы выглядеть потрясающе. А вы, вместо того чтобы пользоваться вашей молодостью и красотой, гниете в этой крысиной норе. Вы чахнете в этом магазине, в этом мертвом городе. Ваше сокровенное желание — урвать на котлетах сотню франков, чтобы эта… задница могла прозябать. Вот это мне больше всего неприятно. И очень скоро ваше тело станет таким же, как ваша жизнь, и тогда вы никому не будете интересны.

Я отпустил ее и пошел в магазин почитать похоронные расценки. Фотографии гробов навевали скуку… И это дерьмо я должен буду кому-то навязывать…

Что-то заставило меня насторожиться. Легкий шум доносился из спальни. Звук приглушенных рыданий. Я поднялся и, поколебавшись, пошел туда. Жермена лежала на кровати и плакала, спрятав лицо.

В своем горе она была прекрасна. Пеньюар сбился, когда она упала на кровать, и обнажил великолепную ногу и крепкое бедро. Мне казалось, я чувствовал его тепло и бархатистость. Всколыхнувшаяся жалость толкнула меня к ней. Это было уже серьезно: я ее любил. И я хотел ее…

Я встал на колени и погладил ее пепельные волосы. Она дернулась и сбросила мою руку.

— Оставьте меня!

— Жермена, я знаю, что огорчил вас, но так было надо. Я должен был открыть вам глаза. И я должен вам сказать: я люблю вас. Со мной это не впервые, конечно, но так сильно никогда… И никогда так быстро… Для вас я готов на все.

Глупо это говорить, но это сильнее меня, я не могу сдержаться.

Женщина не шевелилась. Я наклонился и поцеловал ее припухшие от слез губы. Она не оттолкнула меня, но и не ответила на мой поцелуй.

Я вышел из комнаты, унося на губах вкус ее печали. После этого я пошел продавать мяснику уютненький гроб, обитый шелком.

Два дня прошли без происшествий. Я втягивался в мой новый быт, продавая всякую похоронную дребедень, даже помогал укладывать умерших в гроб и сопровождал их в церковь в старом катафалке папаши Кастэна. Я убеждал себя, что эта работа не для меня и я не должен расслабляться от провинциальной жизни. Но прожитые годы были нелегки, и мне было приятно плыть в томительной легкости весенних дней.

Провинция как опиум. Воздух здесь сладок, и жизнь не так суматошна, как в Париже. Она медлительна, тяжеловесна и более значительна.

Могильщик был доволен мной. Я продавал все по первому классу.

Да, это были два дня пустых, и легких. Обедал в столовой шефа. Жермена хорошо готовила, и мне доставляло удовольствие поглощать ее блюда и смотреть на нее.

С тех пор как я поцеловал ее, она почти не разговаривала со мной. Я видел, что женщина раздосадована происшедшей между нами сценой. Ее гордость бунтовала, и ее терзали угрызения совести из-за Мориса.

Что касается Кастэна, он все больше лез мне в душу, бурно и красноречиво суля златые горы. Если верить ему, то я и был зачат и рожден на свет, чтобы продавать гробы. В общем-то он был неплохой парень. У него был скверный характер, как у всех желудочников, и он презирал свою жену, на которой женился при таких особых обстоятельствах. Но жить с ним было можно, мне во всяком случае.

Но на третий день разразилась драма. Мы только что отвезли очередного покойника в часовню для отпевания и возвращались в магазин. Кастэн рассказывал мне о своей военной службе, что, кажется, умиляло его. Мимо прошел единственный в городишке продавец газет. Кастэн купил вечернюю газету, выходившую трижды в неделю. Как и все обитатели маленьких городков, он был очень привязан к своей газете. Он остановился, чтобы прочитать заголовки на первой странице. Я воспользовался этим, чтобы прикурить сигарету. Выдохнув голубоватый клуб дыма, я заметил сквозь него, как Кастэн побледнел. Он стоял молчаливый, неподвижный, с приоткрытым от удивления ртом.

— Что-то случилось? — обеспокоился я.

Он не ответил. Мне показалось даже, что мой вопрос до него не дошел. Кастэн пошел, как-то спотыкаясь. Я еще раньше заметил, что, когда он расстроен, у него появляется нервный тик, который сотрясает его голову, как у игрушек на шарнирах. Сейчас это выглядело ужасно, как будто он кивал кому-то.

Я захотел посмотреть первую страницу газеты, которая так взволновала могильщика, но он зажал ее в руке. Мне оставалось только идти за ним, точнее, почти бежать.

Наконец, Верхняя улица, магазин. Кастэн ворвался в дом и срывающимся голосом позвал:

— Жермена!

В этот вечер, я хорошо это запомнил, она впервые надела голубое платье с серыми и желтыми цветочками, но такое же унылое, как и остальные.

— А, вот и вы, — сказала женщина.

Но вскоре улыбка исчезла с ее лица.

— Теперь я знаю, почему ты так любила ездить в Пон-де-Лэр!

Страх вспыхнул в глазах Жермены, она тотчас же выдала себя, попятившись назад.

— Значит, — настаивал Кастэн, — он снова появился?

— Но…

Он хлестнул жену по щеке. Я подскочил и схватил его за руку.

— Ну нет, — воскликнул я, — только не это.

Кастэн вырвался, не обратив, казалось, внимания на меня, и потряс газетой.

— Ты ездила туда на рынок, чтобы навестить его? Признавайся!

Жермена не ответила, но ее молчание стоило любых слов.

— Сволочь! Сука! Шлюха!

Я чувствовал, что вот-вот сорвусь от гнева, однако говорил себе, что обманутый муж все же имеет право на подобную реакцию. Я сжимал кулаки, успокаивая себя. Одно меня удивляло: как эта местная газетенка могла узнать об этой ситуации?

— Признавайся! — надрывался могильщик. — Признавайся же, дрянь, что ты ездила к нему, к этому проходимцу. Признавайся, или хуже будет.

Признание готово было сорваться с губ его жены. Сжигаемый каким-то мазохистским жаром, он ждал этого признания, от которого ему будет хуже, которое поразит его прямо в сердце, уязвит его гордость…

— Ты должна в этом сознаться, говори! Ты должна признать, что опять спала с ним. Я хочу, чтобы ты сказала это…

Потрясенная, потерянная от страха женщина кивнула. Она, казалось, находилась в какой-то прострации, близкой к обмороку.

— Да, Ашилл, я виделась с ним…

У него вырвался короткий стон, а руки безвольно упали.

— Так это правда? — пробормотал он.

Жермена снова кивнула, ощущая опасность, витавшую вокруг нее.

Смятая газета упала из рук Кастэна. Он нагнулся с усталым вздохом и, подняв ее с натугой, будто она весила десятки килограммов, развернул.

— Ладно, — пробормотал он неожиданно тихо, — ладно уж, смотри: он умер!

Я был ошарашен, уж поверьте мне. Новость так долбанула меня по чердаку, что мои мысли забегали одна за другой, как лошади в манеже.