Дмитрий Агалаков - Ангел в петле

Перед ним, с ложкой наперевес, облысевший, немного печальный, с вопросительным выражением на лице сидел Федор Иванович Игнатьев…

— У вас какой-то бизнес, да? — спросил Игнатьев. — Простите за вопрос…

— Мой бизнес — реклама, — откликнулся Савинов.

— А я занимаюсь строительством. Компания «Акрополь». Замдиректора. Мы с рекламщиками дружим. Может быть, тут наши пути и пересекались?

— Возможно. Я редактирую газету «Городская ярмарка». Знаете, наверное?

— Конечно. Город хоть и на полтора миллиона, а, в сущности, тесный… Федор Иванович Игнатьев.

— Дмитрий Павлович Савинов.

— Очень приятно. Подсядете? У вас пока одно первое, а мне уже и второе доставили…

Савинов пожал плечами:

— Почему бы и нет? — Он пересел с тарелкой к собеседнику. — А что, по соточке за знакомство не желаете? Я угощаю.

— Можно, — усмехнулся Игнатьев. — У меня сегодня забот немного. Все распоряжения уже отданы.

Для России такой поворот — самый обыкновенный. Заказ был сделан. Принесли графин. Налив по первой рюмке, Савинов улыбнулся:

— Казино «Шашка атамана» посещаете?

Кто-то говорил ему, что в этом заведении частенько гуляют «акропольцы», как называли строителей из компании, засадившей кирпично-каменной эклектикой весь город.

— Конечно! — просиял Игнатьев. — Значит, и вы туда заглядываете?

— Бывает… Надеюсь, мы денег друг у друга не натаскали?

Игнатьев рассмеялся:

— Ну, знаете, игра есть игра… А вы азартный человек?

— Знаете, не очень.

— А вот я — азартный.

Они подняли рюмки, пожелали друг другу здоровья, опрокинули. Савинову принесли второе. Другой графинчик заказал Игнатьев.

— Я очень азартный, — закурив, продолжал он начатую им тему. — И не только в смысле карт, бильярда или рулетки. Знаете, Дмитрий Павлович, я иногда думаю: черт возьми, для другого рожден! Абсолютно. Не то чтобы мне не хватало на жизнь. У меня роскошная квартира, хорошая иномарка. Вроде бы все есть. Но жить как-то неинтересно. Как будто что-то упустил. Главное. Будто бы отняли у меня мою жизнь, которая изначально мне полагалась… Смешно?

— Да нет, скорее грустно. Если вы действительно так чувствуете.

— А чувствую я именно так.

Савинов смотрел через дым на лицо уже немолодого человека, на его морщины, сверкавшую в лучах падавшего из окна света лысину. Он испытывал почти садистское удовольствие выслушивать Игнатьева, которого так легко, точно сдунул пылинку с рукава, однажды разорил. Пусть говорит, пусть. Ах, как он понимает его! Федор Иванович, не умолкайте! Ведь мы с вами братья по несчастью! Да нет, мне-то куда хуже. Вы пойдете в казино, потреплете себе нервы, вот вам и хорошо. Как наркотик. А я точно знаю, что потерял. И мою боль вам испытать никогда не придется!.. Хотя, если бы вас вывести на тему… Савинов даже просиял. Ой, как интересно!

— Вам нравятся авантюры? — спросил он.

— Честные авантюры, сказал бы я.

— Это как же?

— Ну, скажем, я завидую шоуменам, которые раскручивают поп-звезд, даже тех, кто выеденного яйца-то не стоит. Все равно здорово! Ведь это же искусство! А если открыть настоящую звезду, представляете? (Савинову казалось забавным: откуда в этом небольшом лысом человечке с прозаической профессией столько прыти, энергии?) Мир искусства очень притягивает меня, — заключил он, — почему, не знаю.

Савинов постукивал пальцами по краю стола: уже горячее…

— Кстати, об искусстве, — многозначительно кивнул он. — Ведь можно раскручивать не только поп-звезд, но писателей и художников…

— Да, художников! Именно! — Игнатьев не на шутку оживился. — Вы помните, в нашем городе был такой художник, как же его… Иноков! Да, Иноков. Блестящий художник! Необыкновенный! Я был на всех его вернисажах. У меня есть несколько его работ. Часами могу на них смотреть. А потом он погиб при каких-то обстоятельствах. Так вот, я очень завидовал тому банкиру, который раскручивал его. Да, умнейший был дядька, молодой, удачливый, жена — красавица. Не повезло ему, такое невезение от Бога или от дьявола, по-другому не скажешь…

И вдруг Игнатьев осекся. Он внимательно посмотрел в глаза собеседника, в тарелку со вторым, опять в глаза собеседнику. А потом твердо уставился в тарелку, точно там было такое, отчего, как после короткого шока, можно было уверенно кричать: «SOS!». Савинов тоже весь подобрался, как ему показалось, даже перестав дышать. Наконец Игнатьев поднял на собеседника глаза:

— Я узнал вас, Дмитрий Павлович. Господи, ну и болтун же я… Так вы не погибли?

Савинов усмехнулся:

— Как видите, Федор Иванович.

— А говорили про вас другое…

— Мало ли чего говорят.

— Это верно. Но тут такое дело… Невероятно…

— Хотя, — Савинов заглянул в графинчик, он был пуст, — погибнуть мог бы. Запросто. Выкарабкался, Федор Иванович. Почти без всего, но выкарабкался. Что-то сумел вернуть, что-то упустил, наверное, уже навсегда. Ничего не поделаешь…

— Да, невероятно… Это как-то касалось покойного Садко?

— Его, родимого.

Игнатьев утвердительно закивал головой. Но неожиданно лицо его ожило:

— А картины? Что с ними?

«Хочешь мою Жар-птицу? — лихорадочно думал Савинов. — А может быть, взять и отдать тебе все эти картины? Отдать ее, пылающую и стонущую за стеной птицу? И посмотреть, чем это закончится. А вдруг тебе повезет? И ты сможешь все повторить? Получить все? Ты — не я!».

Игнатьев смотрел на него так, точно был собакой и ожидал, когда ей бросят долгожданную, — может быть, которую она ждала все свою собачью жизнь! — кость…

— Картины забрал Садко, — сказал Савинов. — Мне говорили, он их сжег.

— О, Господи… — Игнатьев закрыл лицо руками, отрицательно покачал головой. — Лучше бы вы мне этого не говорили. Я теперь до конца жизни этого не забуду. Какой ужас… — А потом посмотрел с великой печалью в глаза сотрапезника. — Но каково вам, Дмитрий Павлович?

Он заказал еще двести граммов водки. Они выпили ее молча и так же молча встали и разошлись. Савинову было жалко этого удара, нанесенного его конкуренту. И еще он был уверен, что Игнатьев с этих пор всячески будет избегать с ним встречи, потому что смотреть в глаза разорившемуся банкиру и коллекционеру, лишившемуся самого дорогого, ныне — жалкому субъекту, газетчику и рекламщику, ему будет не под силу.

В одну из зим он сел на электричку и отправился на станцию Барятинскую. Закутавшись в пальто, накрутив вокруг шеи толстенный шарф, он смотрел в окно. Белые пространства сменяли друг друга, открывая темные лесочки, деревеньки, и уходили к самому горизонту.

Что он знал об этой земле? Да ничего. Он жил, как умел, как хотел жить. И не старался задумываться: дышат ли они одним воздухом, совпадают ли их дыхания, биения сердец? Да и вообще есть ли у земли, родившей тебя или любой другой, сердце? Особое дыхание? Может быть, все это миф? Выдумка поэтов, философов? Земля — это твердь, прах, который лежит у тебя под ногами. Прах выбрасывает тебя из своего чрева, ты попираешь его отпущенный тебе срок ногами, и он вновь проглатывает тебя. Помилуйте, дамы и господа, какое тут дыхание и сердцебиение?! Можно потихоньку опуститься и до такой философии. Очень удобно! Или дух народа — это и есть сердце земли? Но сколько раз он прислушивался к нему, к этому самому духу, но слышал только пустоту. И видел пустоту. Голые поля и леса. Холод и безбрежье. Людское непонимание друг друга. Враждебность. Даже к тем, кто живет по соседству! В империи, которая рушится целое столетие, теряя земли, культурные слои, людей, человек особенно одинок! Империя на взлете развращает нестойкие умы и хлипкие души, а летящая в пропасть напрочь вымораживает их. Лишившись почти всего, он понял это с отчетливой ясностью! Имперский клей потек, и вот уже племена точат друг на друга клинки. И сосед точит клинок на соседа. Так где же обещанная христианская теплота, которая должна исходить от его родной цивилизации? И только ли его вина в том, что он не чувствует ее? Или того самого пресловутого народного духа, который черпает свои силы попеременно то от рая, то от ада, и часто стопорится на одной из этих сторон, и нередко — на последней, и тогда не поймешь, что народный дух приготовит тебе в следующий раз. Чем на тебя дохнет. Согреет, обожжет или спалит заживо? Тогда не столько надо учиться понимать его, сколько обороняться от него! Китайской стеной отгородиться, не менее!..