Сергей Громов - Следствием установлено

Опять усмешка в глазах Охрименко, но теперь с затаенной иронией, будто бы над собой посмеивался.

— Вроде особых подвигов не совершал, а в доверие вошел. Потом дали разведгруппу и с ней в немецкий тыл забросили, с особым заданием… А когда выходили обратно, то не повезло, рядом разорвался снаряд… С того злосчастья вся моя война и кончилась. Из госпиталя списали вчистую… Родная деревня моя в Белоруссии еще была под немцем. Вот и решил податься на юг, где теплее и посытней — в Ашхабад, а потом там и осел. Говорю об этом только потому, что знаю, не я скажу, так вы об этом обязательно сами спросите. Разве не так?

— Это верно!

— Чтобы все было ясно, вот еще что скажу. Когда война закончилась, узнал, что остался совсем один, никто не уцелел из моих родных…

От таких слов на какое-то мгновение будто судорога свела лицо Охрименко, и он опять взглянул на Осокина.

— Один-одинешенек! Потом уж я женился на такой же одинокой, неприкаянной сироте, что воспитывалась в детском доме. У нее — моей жены на всем белом свете тоже никого не осталось. То ли родители потеряли ее, то ли где-то они совсем сгинули. Я так думаю, что умерли, потому она все эти годы их всюду искала, а ни ответа ни привета. Вот и сошлись на беду!

Осокин весь внимание: вот сейчас скажет, как все произошло, далеко отступил, чтоб подготовиться, чтобы легче произнести страшное признание, но Охрименко замолк и уставился в пол. Осокин помалкивал, ожидая, когда кончится пауза, но Охрименко явно больше не собирался говорить.

— Вот что, Прохор Акимович, — прервал молчание Осокин, — вы правы, я действительно поинтересовался бы вашим прошлым, но все, что вы мне здесь рассказали, я, как вы понимаете, уже почерпнул из вашего личного дела. На мой же вопрос, что случилось и как вы объясняете случившееся, я ответа от вас не получил. А это главный вопрос, Прохор Акимович, к воспоминаниям о прошлом у нас всегда будет время вернуться.

— А ничего не случилось! — ответил Охрименко. — Попытка не пытка! Стрелялся да не застрелился. Грех и смех.

Нет, не похож комендант на холерика, и совсем не видно в нем какой-либо подавленности. Это же цинизм — болтать о немцах, о войне, о выстреле в себя, и ни звука не произнести о жене. Хотя бы спросил, а как она, а вдруг жива.

— Грех, если этим обозначать преступление, действительно есть, — сказал Осокин, — а вот смеха я не вижу. За что вы убили свою жену?

Охрименко, когда заговорил Осокин, чему-то усмехнулся. Последний вопрос будто бы он и не слышал, все так же продолжая усмехаться.

«Здоров ли он психически?» — мелькнуло предположение у Осокина. И вдруг совершенно спокойный ответ:

— От этого не умирают…

— От чего не умирают? — вырвалось у Осокина, но спросить о выстрелах жене в сердце и в затылок не успел. Охрименко упредил разъяснением.

— От того, что нелюбимый муж стреляется, — жены от огорчения не умирают!

У Осокина чуть было не вырвался возглас возмущения, но он подавил его. Стоп! Приглядись к этому человеку, что с ним? Что за человек, играет ли роль, или что-то здесь другое?..

Спокойно, хотя и нелегко дались спокойствие и бесстрастность, объявил:

— В вашей квартире в спальной комнате мы обнаружили вашу жену, Елизавету Петровну, убитую двумя выстрелами из того же браунинга, из которого вы стреляли себе в грудь…

И опять ироническая усмешка скривила губы Охрименко, и он произнес словно бы повеселевшим голосом:

— Что-то не так, гражданин следователь. Я вам не придурок какой-либо. Я жену не убивал.

Обезоруживающая наглость. Осокин даже на мгновение растерялся:

— А кто же ее убил?

— Если и вправду убита, то вам на этот вопрос и ответ искать. Повторяю, я ее не убивал.

Осокин справился с собой. Ведь в процессуальном плане пока что Охрименко выступал только в роли подозреваемого, обвинение в убийстве жены еще не было сформулировано.

— Что ж, Прохор Акимович! О том, что произошло, вы должны рассказать без утайки. Я вас предупреждаю об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от показаний.

— Ваше право! — согласился Охрименко.

— И обязанность, гражданин Охрименко, такая, как и у вас обязанность отвечать на вопросы следствия, когда вас допрашивают. Поэтому я повторяю свой вопрос: что вы можете рассказать о том, как и за что застрелили свою жену?

— Мне нечего рассказывать! До вашего заявления я считал, что она жива и пребывает в полном здравии.

— Вопрос второй: перед тем, как вы выстрелили себе в грудь, между вами и женой имело место какое-то выяснение отношений?

— У меня было о чем спросить, но я не помню, спрашивал ли я ее о чем-либо…

— Что вас побудило, гражданин Охрименко, выстрелить себе в грудь?

— Я же сказал: жизнь опостылела, поэтому и выстрелил!

— Жизнь вам опостылела раньше или только в тот момент, когда вы встретили жену?

— Раньше… На то были причины!

— Не должен ли я вас понять, гражданин Охрименко, что кто-то третий мог воспользоваться вашим пистолетом и произвести из него три выстрела?

— Это ваша забота установить, не моя.

— Находился ли кто-либо третий в вашей квартире, когда все это произошло?

— Я никого не видел!

— Вы говорите, гражданин Охрименко, что у вас имелись причины быть недовольным жизнью.

Охрименко поднял глаза, серые, непроницаемые глаза, как свинцом налитые, и спросил:

— Вы сказали правду, что Лизавета убита?

— Правду, гражданин Охрименко! Я не шутки пришел к вам шутить!

— Тогда пишите: о причинах своего расстройства говорить не имею желания! Это мое личное дело!

Осокин замолчал, раздумывая, что скрывается за этим полным отрицанием. Почему он не захотел вспомнить о письмах? Неужели нежелание говорить дурно о покойнице?

Осокин извлек из портфеля все три письма.

— Вы получали эти письма?

— Ах, эти? В пиджаке у меня нашли? Получал, а говорить о них не хочу!

— Вы поверили тому, что в этих письмах написано?

Охрименко вдруг рванулся вперед, пытаясь выхватить письма, но бинты сковали его движения. Осокин успел отвести руку в сторону.

— А вот это делать не следует! — остановил он Охрименко. — Это уже попытка помешать следствию!

— Я не хочу, чтобы вы трепали ее имя!

— Я обязан установить истину, несмотря на ваше нежелание!

— Все! Давайте протокол! Подпишу! Больше от меня не услышите ни слова!

Выйдя из палаты, Осокин подошел к окну в конце коридора и задумался. Что за человек перед ним, что за характер? Сплав сразу нескольких характеров: и способность войти в реактивное состояние, как это было, когда гремели выстрелы, и ледяное хладнокровие — даже и в ту минуту, когда речь зашла о смерти жены.

Спокойно, не повышая голоса, без всякого смятения во взгляде отрицает очевидное, хотя все доказательства его преступления неопровержимы.