Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]

— И за все ответит Татулин? — уточнил Демин.

— А почему бы и нет? Он, бедняга, так усгал в ежедневной беготне и суете! Пусть отдохнет годик-второй.

— Годиком-вторым ему не отделаться.

— Зачем нам об этом думать, — пожала плечами Равская. — Пусть решает наш народный, самый справедливый суд.

— Но Татулин тоже не будет молчать, не будет сидеть сложа руки, — заметил Демин. — И снимки он сделал все-таки в вашей квартире.

— Откуда мне знать, чем он занимался в моей квартире! Он выклянчил ключ, я по простоте душевной пошла ему навстречу… Я всегда знала его как приличного человека… Кто же мог подумать, что это развратная личность! Но это все неважно. Мы договорились? Пакетик в сумочке сам по себе стоит не меньше пяти тысяч… Я вам его дарю. А за Щуку пять тысяч.

— Соблазнительно, — покрутил головой Демин. — Видишь, Коля, на какой вредной работе мы с тобой сидим, какие невероятные перегрузки испытываем, в какое тяжелое стрессовое состояние может ввести такое предложение… Нам, Коля, надо за вредность молоко выдавать. Хотя бы по пакетику в день… Как ты думаешь?

— Не меньше. Я бы и от двух не отказался.

— Можно и два, — согласился Демин.

— А если еще шестипроцентного по пятьдесят копеек за пакет, — мечтательно протянул Кувакин, — я бы никакой другой работы не хотел.

— Решайте, мальчики, решайте, — поторопила их Равская.

— Да, надо решать, — с сожалением сказал Демин. — Ирина Андреевна, вы по-прежнему не хотите давать показания без адвоката?

— Как?! Вы отказываетесь? — удивлению Равской не было предела. — Почему? Неужели вам так хочется посадить меня? За что? Что я вам сделала плохого? Ведь мы только сегодня познакомились! Нет, мы можем продолжить… Назовите свою цену! Давайте продолжим…

— Торговлю? — холодно спросил Демин. — Нет, Ирина Андреевна, пошутили и будя. А то сейчас предложите по десять тысяч, и меня от волнения кондрашка хватит. А у меня жена, ребенок… Нет. И не уговаривайте. Я не могу так рисковать.

Равская с минуту смотрела на Демина со смешанным чувством недоумения и досады, потом в ней словно ослабло что-то, плечи опустились, и сразу стали заметны ее возраст, усталость, безнадежность.

— Я, кажется, понимаю, — проговорила она медленно. — Здесь, конечно, дело более, чем личное… Дело не во мне и не в тех безобидных вещах, которыми мне пришлось заняться, чтобы прокормить себя…

— Надеюсь, вы жили не впроголодь? — спросил Демин.

— Еще этого не хватало! — вскинула тяжелый подбородок Равская.

Возвращался Демин предпоследней электричкой. Освещенный желтоватым светом вагон был почти пуст. В одном его конце дремал захмелевший мужичонка в телогрейке, на соседней скамье военный читал газету, с трудом разбирая мелкий текст, а в тамбуре беспрерывно целовались парень с девушкой.

Снег перестал, потеплело, и теперь шел дождь, частый и стремительный. Демин представил себе, как несутся в темноте, в мокрой весенней темноте пустые вагоны электрички с рядами светящихся окон, несутся, как бы раздвигая струи дождя, и грохочут на стыках колеса, и загнанно кричит перед переездами сирена головного вагона. Представил, как затихает металлический грохот и наступает тишина. Такая полная сосредоточенная тишина, что слышен шелест капель в мокрых ветвях елей…

На своей платформе он сошел один и не торопясь направился к дому. Автобусы уже не ходили, прохожих он тоже не увидел. Издали Демин с огорчением отметил, что окна квартиры погашены — значит, не дождались, легли спать.

Дверь он открыл своим ключом, разделся в тесной прихожей, повесил плащ на угол двери, чтобы не намокла одежда на вешалке. А когда, выпив пакет молока, уже шел в спальню, нечаянно наткнулся в темноте на стул и разбудил жену.

— А, это ты, — пробормотала она сонно. — Пельмени в холодильнике. И посади Анку на горшок, а то будет горе и беда…

— Посажу… Не привыкать.

Повторю то, о чем уже писал в «Правде».

Когда уходит из жизни крупный писатель, да еще на бегу, в расцвете сил, с нами остаются не только уже опубликованные романы, повести, рассказы. Остаются еще произведения, которые автор по каким-либо причинам не захотел или не смог издать в свой срок, наброски, этюды, письма, дневниковые записи. Их обнародование не только помогает нам лучше познать мир его творческих исканий, но и обогащает нашу сегодняшнюю духовную жизнь. Ведь раздумья крупного художника неизменно касаются коренных основ жизни, и этот живой дух, живой поиск особым образом тревожит нас, побуждает задуматься над связью времен, над преемственностью надежд, над нашим отношением к свершающемуся вокруг.

Ответная искра, вспыхивающая внаших сердцах, — благодарный отклик на то, что возникало когда-то в душе писателя при его столкновении с действительностью, ее болевыми зонами и ее свершениями, ее накалом событий и ее житейской повседневностью.

Так свет угасших звезд продолжает доходить до нас долгие годы, тревожа, маня, доставляя наслаждение.

Вот и в последние годы мы познакомились с обширным и, надо полагать, далеко не исчерпанным наследием В. Тендрякова — таким обширным, что иному прозаику хватило бы на всю творческую жизнь.

Одно за другим появились новые его произведения — два рассказа о войне, сатирическая повесть

«Чистые воды Китежа», философский роман «Покушение на ми. ражи» и, наконец, еще рассказы. И если бы не горькое извещение каждый раз: «Публикация и подготовка текста Н. Асмоловой-Тендряковой», мы ни на минуту не усомнились бы в том, что все эти произведения созданы не десять-пятнадцать лет назад, а только сейчас, в новой общественной атмосфере.

Объединенные в настоящей книжке «Подвига» под одним заголовком два рассказа о войне, о боях летом 42-го года на дальних подступах к Сталинграду, были отмечены добротной и честной «окопной» правдой, но в самих названиях содержали примечательное обобщение: «День, вытеснивший жизнь» и «День седьмой» — первый день творения фронтовой жизни и последний день, завершивший формирование бойца.

Не думаю, что в замысле было написать некую хронику: день второй, день третий и т. д. Здесь видится лишь внятный каждому намек на библейскую легенду. Так, ведь и в «Покушении на миражи» предстают разные «дни» человеческой истории: Древний Рим, судьба Христа, возрожденческая утопия Кампанеллы, возникновение марксистского материализма, сегодняшний день.

Да и другие рассказы, опубликованные в «Новом мире», построены по сходному принципу: четыре дня страны, ее исторические болевые точки с двадцать девятого по сорок второй год.

Очевидно, автор пробовал разные принципы создания автобиографической книги, все рассказы которой ведутся от имени прозрачно «зашифрованного» героя — Владимира Тенкова. Но уже определился, отстоялся сам принцип изображения: обратиться к болевым точкам, пришедшимся на жизнь его поколения.