Анатолий Афанасьев - Анатолий Афанасьев Реквием по братве

— Никто внимания не обратит. Все уже ужрались.

— Боже мой, — она опять плотоядно облизнулась, поднесла к губам рюмку. — Как мне нравится с тобой разговаривать. Откуда ты такой взялся?

Он припомнил наставления Таины: особенно не напрягайся, но чем будешь дебилистее, тем лучше. Она любит, чтобы портянками подванивало.

— Я простой парень, Люсьен Ивановна, — сказал он, набычась. — Может, мне тоже культурки не хватает, зато у меня есть красивая мечта.

— Какая, Саша?

— А вот такую классную телку, как ты, хоть разок в руках подержать.

— Сашка, ты пошляк! — не выдержала, расхохоталась: алый язычок так и выныривал изо рта, как жало. Она еще колебалась, но внутренне уже настроилась на маленькую, лихую авантюру. Что ж, он свои бабки у Таины честно отрабатывает.

— Я всегда чего думаю, то и говорю.

— Но как же мы выйдем, дурачок? Вокруг столько глаз.

— Я тебя на улице подожду. У меня тачка возле спортивного шопа. Белый «жигуль»-пикап.

— Как же ты в таком виде сядешь за руль?

— О, правильно, — спохватился Санек. — Винца надо с собой прихватить. И чего-нибудь на закусь. У меня в хате шаром покати.

— Ты сумасшедший — и меня подбиваешь на преступление.

— Брось, Люсьен… Охота тебе с этим дерьмом целый вечер тусоваться? Скука смертная.

— Что ты такое говоришь? — удивилась и надулась. — Какое же это дерьмо? Посмотри, сколько знаменитостей… Саша, это же сливки общества! Ну, ты даешь!

— Сливки? Да у твоих гостей у каждого на лбу по десятку статей из уголовного кодекса.

— Извини, Саша, ты рассуждаешь как самый последний обыватель. Хуже того, как коммунист. Про эти якобы уголовные статьи они как раз и пишут в своих мерзких газетенках, не могут простить. Как не стыдно, Саша! Ты же писатель, интеллигент.

Она порозовела, начинала злиться, это было Саньку ни к чему, но сразу остановиться он не смог.

— При чем тут коммуняки? Ты телек, что ли, не смотришь? Скоро все твои тусовщики сядут на нары. Вместе с президентом. И правильно. Какой-нибудь мужичок с голодухи ломанет ларек, ему тут же десятерик отвесят на полную катушку. А эти всю страну в карман сунули — и вроде ни при чем.

— Ах, даже так? — в ее голосе хрустнул лед, глаза потемнели, и Санек понял, что перегнул палку, мимо дела завелся. Дал задний ход.

— Да ладно, Люсь, шуток, что ли, не понимаешь? Туфта все это.

— Не так уж ты прост, молодое дарование.

— Ладно, проехали… Так мотаем отсюда или нет?

Думал, теперь наверняка откажется, испортил песню, дурак, но Люсьен Ивановна, о чем-то глубоко задумавшись, вдруг стряхнула с себя оцепенение, как тушь с ресниц. Расцвела в прежней, манящей улыбке.

— Что ж, так даже интереснее…

Он не понял, что она имеет в виду.

— Значит, едем, Люсь?

— А охрана? Что им скажу? Муж не разрешает одной на улицу выходить.

— Пошли их на хрен вместе с мужем. Ты же не рабыня. Имеешь право маленько оттянуться.

Она смотрела на него чуть ли не влюбленными глазами.

— Ты всегда такой нахрапистый?

— У меня, когда женщина нравится, все тормоза заклинивает. Сам собой не владею.

— Часто это бывает?

— Раз в неделю обязательно. Но такого, как сегодня, еще не было.

— Я же старовата для тебя?

Вместо ответа он достал из кармана пластиковый пакет, развернул и начал засовывать туда бутылки. Пару тарелок с копченостями упаковал в салфетки — и тоже туда.

— Что ты делаешь, Саша?

— Говорю же, холодильник пустой.

Прежде чем уйти, наклонился и поцеловал ее в губы, слегка прикусив. Мгновенно почувствовал мощную встречную конвульсию. Точно, Галка Скокина. Та от поцелуя заводилась с пол-оборота. Где-то она теперь, бедняжка?

— Миленький, покажи мне свой роман, — капризно попросила Люсьен Ивановна среди ночи.

Санек лежал навзничь, выжатый как лимон, высосанный и распятый. Чего она только с ним не вытворяла за эту ночь, у него сил не осталось сигарету прикурить, зато Люсьен Ивановна — свежая, радостная, как утренний мотылек, и сна ни в одном глазу.

— Какой тебе роман, спятила совсем? Давай покемарим полчасика.

— Ах, утомился бедненький! Так уж старался, теперь ему хочется баиньки. Но нельзя баиньки, мне ехать пора.

На улице ее ждали два джипа с головорезами, так и торчали всю ночь под окнами.

— Ну, дай я прочитаю хоть пару страниц.

— К чему такая спешка?

— Дурачок мой миленький, я же сгорю от любопытства. Что ты там в своей книжечке написал?

— Рукопись у стариков, понятно тебе?

— Почему ты сердишься, Саша?

— Спать не даешь, а я на режиме.

— На каком режиме, драгоценный мой?

— На спортивном… И не сюсюкай, тебе не подходит. Держись построже.

— Так ты еще и спортсмен, скажите пожалуйста… То-то я смотрю… Хорошо, хорошо, отдыхай, я не мешаю… Но как же так, Саша?

— Что?

— Неужто на посошок еще разик не попробуем? — игриво, острым ногтем прочертила на нем линию — от плеча до пупка. — Напоследок слаще всего.

Санек жалобно заморгал.

— Люся, умоляю тебя!

— Не бойся, родненький, у тебя получится, — она уже придвинулась к нему, возбужденно лепетала: — Ничего, ничего, я помогу, не шевелись, лежи спокойно, я сама тебя изнасилую…

Самолюбие не позволило ему уклониться и — невероятно! — у него действительно получилось, но под конец все же опозорился: на ее чудовищном вопле, будто ее пронзили насквозь, вырубился, как младенец, буквально ушел в бес-сознанку.

Очнулся — один в квартире и в постели один. Солнце желтым глазом осветило штору. Значит, время к полудню. По тыкве будто катком проехали. А ведь выпил за вчера немного, не больше литра. Да еще при такой жратве.

Сходил в ванную, в туалет, заглянул на кухню, проверил, не затаилась ли где-нибудь Люсьен Ивановна. Нет, исчезла. И записочки не оставила. Фу ты, черт! Куда ты смотришь, Саня? Протри зенки-то. На холодильнике, на белой эмали, крупно алели семь цифр, выведенные, наверное, бруском французской помады, — номер телефона. Любовный поклон.

Он сидел напротив холодильника и тупо, бессмысленно улыбался. Из заторможенности его вывел резкий телефонный звонок. Снял трубку. Таина.

— Привет, любовничек. Докладывай.

— Задание выполнено, гражданин начальник. Ежели по совести, ей нужно пять Саньков. Одного мало.

— Ничего, справишься как-нибудь, — засмеялась предводительша — и сразу отключилась.

Поселковый мальчонка Феденька Иноземцев, шалун, острослов и затейник, склонный к мистификациям, — разве мечтал он подняться на такую высоту? Упаси Бог! Все вышло как бы само собой и в довольно короткие сроки: скажем так, уместилось в треть жизни. От бодрого, улыбчивого, контактного комсомольского вожачка в пединституте до государева фаворита — дистанция пролегла в неполных тридцать лет, и пробежал он ее, считай, на одном дыхании, ничуть не надорвался. Теперь впереди, в сиянии золотых лучей, последняя вершина — и Федор Герасимович чувствовал в себе силы для завершающего рывка.