Анатолий Афанасьев - Анатолий Афанасьев Реквием по братве

Подняла серебряную стопку. Напустила в глаза туману.

— Ты хороший, Арчи. Простить можешь?

— За что?

— Сам знаешь.

— А-а, — махнул рукой. — Ничего страшного. Твои ребята меня не обижали. Жизнь такая. Сегодня я в сарае, завтра они. Ерунда.

От прозрачного намека у Таины сердце обмерло.

— За тебя, Арчи. Жаль, что мы раньше не встретились.

— У тебя, наверно, жених есть?

— Был, теперь нету.

Арслан выпил водку залпом, и она выпила. Рука под наркозом успокоилась, и глаза слипались. Ей нравился смуглый восточный мальчик с печальными глазами. В нем совершенно не было зла, а это поразительно по нашим временам. Он мог быть ей сыном, если бы успел родиться и вырасти, а она успела состариться.

— Хочешь лечь со мной, Арчи?

— А ты хочешь?

— Конечно, хочу, но не сегодня, не сейчас.

Он не стал спрашивать, почему не сегодня, в этом тоже проявилось их отдаленное родство.

— Не обиделся, Арчи?

— Ты правильно сказала.

Таина помедлила, пытаясь угадать, о чем он думает, и все же решилась. У нее выхода не было.

— Арчи, милый, окажи маленькую услугу… Если нет, скажи «нет», я пойму.

— Какую услугу?

— Дам телефон, позвони одному человеку. Просто передай привет.

Словно толкнула его в ірудь. Арслан помрачнел, опустил глаза. Она уж подумала — отпугнула, но после паузы он нехотя ответил:

— Могу позвонить, только зря не надейся. Против дядюшки у твоих силы нету. Погубишь их.

Пристыдил ее, но он не знал, кто такой Володя Кныш. Печальный странник из солнечных миров, он вообще, как все они, не понимал, чью землю они покорили. Вот общая беда всех завоевателей, от Батыя до сегодняшней орды.

— Сможешь запомнить семь цифр? Или запиши на бумажке.

— Запомню, — сказал Арслан.

…Кныш обезумел, носился по Москве как угорелый. Ему жег пятки промерзлый асфальт.

Первым делом связался с Саней Маньяком и велел ему, вместе с Климом и Боренькой Интернетом, немедленно убираться из своих нор. Если Тинку повязали, то у них у всех очередь следующая. Санек стал расспрашивать, что да почему? Кныш сказал:

— Заткнись, братан. Заройтесь где-нибудь кучей — и сразу дашь сигнал. Три часа у тебя на все про все. Есть куда спрятаться?

Санек уловил, что положение серьезное.

— Найдется… А Тинка где?

Кныш молча положил трубку.

Помчался к себе в общагу, оставив в конторе Иванькова. Сержанту дал инструкцию: никому не открывать, если кто полезет, палить на убой и отходить по чердаку. Иваньков, в отличие от Санька, почти не удивился. Только уточнил:

— Началось, командир?

Кныш ответил поэтично:

— Началось, сержант, когда мы с тобой по дурости родились.

Кроме того, дал Иванькову поручение — собрать к пяти часам в пивном баре у Соломона остальных бойцов «Кентавра» — Леню Смоляного, Вадика Прошкина и старшину Петрова по кличке «Жаба». Кличку тот получил при забавных обстоятельствах. В Гудермесе его однажды зацепило, но не пулей, а жутчайшим поносом. Трое суток старшина не вылезал из кустов, никакие лекарства не помогали. Ситуация усугублялась тем, что как раз в те дни Петрову крупно пофартило, у него шел бурный роман с Галкой из медсанбата, и он стеснялся предстать перед ней в таком виде, хотя понимал, что Галка не выдержит разлуки и мигом переметнется к другому, он даже догадывался — к кому. Старшина впал в отчаяние и уже подумывал о том, чтобы свести счеты с жизнью. Товарищи ему сочувствовали, но не знали, как помочь беде. Пока кто-то не додумался пригласить из аула знахаря, древнего старика в белой чалме. Самым трудным оказалось объяснить старику, какая с Петровым приключилась хворь. Наконец тот понял, радостно что-то забулькал по-бусурмански, достал из-за пояса кожаный мешочек, а солдатикам, тоже знаками, велел принести спирт. В стакан насыпал из мешочка горсть зеленоватого порошка, залил спиртом, долго размешивал грязным пальцем, потом долго разглядывал мутную, вспенившуюся жидкость на свет — и с самодовольной улыбкой протянул Петрову. Под внимательными взглядами очарованных сослуживцев старшина перекрестился и со словами: «Аллах акбар!» — залпом проглотил отраву.

А к вечеру, исцеленный и бодрый, поспешил на свидание к возлюбленной, которую, к сожалению, в медсанбате не застал, но это уже другая история…

Рядовой эпизод так бы и ушел бесследно в область преданий, если бы один из пытливых сослуживцев не удосужился каким-то образом вызнать секрет чудодейственного снадобья. Оказалось, знахарь напоил старшину растолченной с корнем мандрагора высушенной лягушкой, да еще с добавкой каменной крошки. В этом тоже не было ничего примечательного, заброшенным в чужие края солдатикам приходилось едать не только лягушек, но и песчаных гадюк, и разных неведомых зверушек, а уж что пивали, про то лучше не вспоминать. Однако на чуткий вопрос друга, как он себя в натуре чувствует после лягушачьего эликсира, Петрова угораздило пошутить: «Ква-ква, ребятушки, ква-ква!» С того дня и прилипло — Жаба. Старшина не обижался, бывают кликухи похлеще.

…К общаге Кныш подбирался осторожно, с оглядкой, будучи уже как бы нелегалом. Он был почти уверен, что его пасут, но в комнате, в горшке с геранью лежали в пластиковом пакете две пачки долларов по десять тысяч в каждой — грешно оставлять неизвестно кому. Не такой он богач, чтобы швыряться такими суммами, но и нарываться, конечно, не хотелось. Его жизнь теперь не принадлежала ему самому, он должен избегать контакта с противником до последней минуты…

На улице чисто, и в длинном коридоре общаги — то же самое. Все очень подозрительно. Почему Тинку взяли, а его не трогают? Если противник тот, о котором сказал полковник, то вряд ли это возможно. Кныш прогулялся мимо своей двери, потом, бесшумно войдя, приложил ухо к замочной скважине. Тишина. Такая же тишина, как в болоте, где прячется крокодил.

Он спустился на первый этаж и заглянул в каморку к бабе Маше, уборщице. К обеденному часу трудящаяся женщина успела похмелиться.

— Кого я вижу, — пропела задорно. — Князь Володимир пожаловал собственной персоной. Неужто гостинец бабке принес?

Грузная женщина лет шестидесяти с растрепанными, поседелыми волосами, с отечным, как у утопленницы, лицом, но с живыми, отчаянными глазами. Кто не знает, нипочем не догадается, что всего лишь пять лет назад Мария Васильевна работала на кафедре, вела курс по квантовой физике, а вот нынче, после некоторых, случившихся со всей страной счастливых изменений, одичавшая, в одиночестве пропивает оставшийся по жизни срок. Ни заботников у нее, ни жилья, кроме этой каморки с метлами, тряпками, помойными ведрами да с узким топчаном вдоль стены. У Кныша с ней деликатные отношения, он всю ее печальную историю не раз выслушал за этим самым, устеленным чистой клеенкой столом. В ней, в общем, не было ничего выдающегося: обычная судьба россиянской интеллигентки, попавшей под каток истории. Сперва долгое, относительно спокойное существование в советском мирке с его незатейливым бытом, с пресловутой дешевой колбасой и очередями, партийным присмотром, с восторженными кухонными диспутами и толстыми журналами, — золотое время, нервно, на пределе сил устремленное в будущее, — затем внезапное явление демократии — и первые радости обретенной на западный манер свободы; чуть позже сокрушительный, как землетрясение, обвал всех житейских и мировоззренческих укреп: дочь на панели, сын на игле и любимый муж, тоже интеллигент-романтик, рухнувший на первом же инфаркте. Еще дальше — чистка на кафедре после событий 93-го года, унизительная пенсия, конвульсивные попытки удержаться на плаву — и вот наконец она здесь, в своем последнем пристанище, при метлах и помойном ведре, в полном недоумении перед собственной участью. И зовут ее теперь баба Маша. Многие так зовут, но не Кныш.