Артемий Люгер - Быть киллером

— Ты знаешь, — сказал он мне, когда мы пили пиво в баре на Кирочной, — какая пословица была у нас самая популярная? «В большой семье еблом не щёлкают». То есть, не поторопился себе чего-то ухватить, потом поздно — уже всё расхватали.

В тот раз мы, что называется, оттянулись по полной программе: по шесть кружек пива плюс по стаканчику водки, которая была у нас собой, и Гриша разоткровенничался.

— Детский дом, — я считаю, — можно приравнять к службе в «горячей точке». Ну, может, не совсем. Я, знаешь, много чего перепробовал. И в братках состоял — рядовым бойцом. Мочил, на кого пахан покажет. Потом, уже отсюда — опять к ним, только уже засланным казачком — и опять мочил, кого прикажут. И вот что я тебе скажу: во всех этих «преступных группировках», среди всех этих «братков» и «конкретных пацанов» не видел ни одного, у которого бы в семье был полный набор родителей. Как один — безотцовщина, а у кого такая мать, что лучше, чтоб её не было. У всех детство полуголодное, все обозлённые, никого учить убивать не надо, приходят к паханам уже готовые.

Он посмотрел на меня и добавил раздумчиво:

— Вот я думаю, как такой домашний телок, как ты, попал в нашу систему. Ты, Андрей, не обижайся: телок — это ведь не обидно, даже наоборот.

Я и не обиделся, только вспомнил, как недавно мне процитировали Есенина — «Милый, милый, смешной дуралей…». «Это верно, — подумал я после слов Гриши, — дуралей и есть, только, подозреваю, что не слишком смешной».

Вместе с тем, в Грише чувствовалась некая опасность, опасность не для меня, а как бы опасность вообще. Пару раз мы с ним по пьяни попадали в ситуации, чреватые дракой. И драки — ни разу не было. Иногда потенциальных противников было вдвое больше, чем нас, но они покидали поле — и покидали первыми. В Грише, я думаю, ими чувствовалась сила, но, главное, в нём чувствовалась готовность драться с любым противником и драться до победы.

Как-то раз я сказал ему:

— Ты, по-моему, ничего не боишься. Как это у тебя получается? Ведь не только зубы выбьют или, скажем, нос сломают. Сейчас и убить, как высморкаться.

— В «Бусидо» — это кодекс поведения японских самураев, рыцарей по-нашему, — говорится, что самурай должен быть готов умереть в любой момент. Это здорово, но я вычитал в какой-то другой книжке, что человек абсолютно спокоен и никого и ничего не боится, если он о себе знает, что умер ВЧЕРА. Понимаешь? Дело-то в том, что и я, и ты — только ты ещё этого не понял — умерли ещё вчера, поэтому бояться нам некого и нечего.

— Как это вчера? — спросил я. — А это что? — я показал на себя. — Вот он я — с бутылкой «Хайнекена» в руках.

— Ерунда! — отрезал Гриша, — сейчас допьём и по домам. Кстати, куда ты пойдёшь — к жене, к детям? Нет у тебя ни жены, ни детей. А, собственно, почему? Может, ещё не нашёл? Да нет, не ищешь. А почему? А потому, что жена и дети — не для тебя. А ведь дети — это будущее. Значит, у тебя будущего нет. Я не агитирую, ты только посмотри на себя внимательно — и увидишь, что ты умер вчера. Или позавчера, или год назад — это всё не важно. А то, что ты сейчас со мной пиво пьёшь, а завтра, может быть, получишь приказ кого-нибудь завалить и завалишь — это, Андрюша, всё пустяки. Для того, кого ты завалишь — нет, а для тебя — да, пустяки. Так, посмертные мелочи…

На следующий день я ходил по салону с больной головой, и ещё два дня переваривал то, что услышал от Гриши. Соглашаться с ним было страшно, но если рассуждать честно, то согласиться пришлось. Под впечатлением этого разговора я находился и на следующий день во время встречи с Анной Михайловной. Хотя я говорил довольно путано, она как-то быстро всё поняла, задала пару вопросов. А потом сказала: Наплюём сегодня на массаж, вернее, займёмся им сами и затащила меня в мою квартиру, где меня оставили решительно все мысли и сомнения — и навеянные разговором с Гришей и вообще все.

С Гришей мы встречались ещё несколько раз, но подобных тем больше не поднимали. Пили пиво, рассказывали анекдоты, смеялись над начальством: Гриша потрясающе передразнивал Георгия Карповича.

Недели через две я спохватился, что давно его не видел и, выбрав момент, спросил шефа:

— Что-то Гриши не видно, — отдыхает? В отпуске?

— Кабы отдыхал, — сказал шеф, — он на задании, опасном. Но будем надеяться: он парень тёртый — вывернется.

Оптимизма эти слова — а шеф редко говорил что-то более определённое — не вызывали. Ещё через две недели я задал тот же вопрос и получил такой же ответ.

А ещё через месяц шеф сказал:

— Вычислили нашего Гришу… Вот и всё. Печально, но такая у нас работа. Завтра придёшь, получишь задание, — и я ушёл.

Лёжа в постели с Анной Михайловной я в связи с чем-то вспомнил Гришу.

На третий раз она взорвалась:

— Да брось ты его вспоминать! Ну, погиб — и погиб, на такой работе это случается. И вообще, что ты в нём нашёл?

Такие всплески у Анны Михайловны случались крайне редко и я опешил:

— Что ты его так не любишь, что он тебе плохого сделал?

— Могу тебе сказать, — она села в кровати, обнажённые груди блестели от невысохшего пота, а глаза стали почти чёрными и зло сверкали, я никогда ещё её такой не видел. — Ничего он мне плохого не сделал. А сделать мог. И наверняка бы сделал. Сделал бы тебе, а не мне. А если точнее — тебе, а значит — мне. Посмотрел бы ты на себя, когда ты возвращался после ваших с ним возлияний. Ты себя не видел, а я видела. А видела потому, что давно, раньше, чем он, пережила всё, о чём он думал и говорил тебе. Эта чернота, такая ровная, плоская, без единого просвета чернота, которая в нём была заметна, конечно, не тебе, не тебе, а мне — она была мне знакома до последней чёрточки и последнего пятнышка. Там, в Англии, после одного, какого-то особо поганого случая, я тоже дошла до конца, взяла баночку с сильнодействующим ядом и пошла в последний раз прогуляться по «старой доброй Англии», которую ненавидела всеми фибрами души. Наверное, она, Англия, была не при чём, но у меня уже не было силы жить: мне смертельно надоело подставлять свою… и задницу всем английским «клиентам» мужа, из которых он таким образом добывал свою грошовую информацию, до смертной дрожи обрыдло подставлять и то и другое и ещё рот его поганому начальству, чтобы оно ещё подержало бездарного мудака на этой сытной, богатой шмотками и деньгами работе. Я не вру тебе ни одним словом — я шла, чтобы не возвращаться никогда. И вот когда я сидела на холме над Темзой и почти уже открыла тот пузырёк, вдруг выглянуло солнце и чуть вдалеке, над лесом, где только что прошла гроза, появилась радуга. Я не особая эстетка, и не красота вида поразила меня, просто откуда-то, не знаю откуда — может быть просто со всех сторон — от леса, радуги, Темзы — в меня хлынула такая страстная, такая могучая жажда жизни: жить, жить, просто жить! Опоганенной, осволочевшей, грязной в каждой клеточке своего давно не милого себе тела, что я размахнулась и изо всей силы швырнула пузырёк куда-то в кустарник.