Валерий Смирнов - Золото мистера Дауна

— Я никого не просила о помощи, — гордо отвечала бабушка, хватая шаровую бутылку.

— Нас не надо ни о чем просить! — торжественно, как на школьной линейке, чеканил пионер Печкин. — Мы сами, по велению сердца и коммунистического долга, приходим на помощь пожилым людям. Это благодаря вам у нас самое счастливое детство. Вы сделали революцию, победили в войне и восстановили из руин нашу горячо любимую родину. Потому мы будем вам помогать. Носить продукты, лекарства. А девочки из нашего звена, соревнующегося со звеном имени Хо Ши Мина, станут убирать вашу квартиру от пыли.

— Скажи, деточка, как вы обо мне узнали? — сияла на всякий случай бабушка, разомлевшая от таких признаний ее заслуг перед родиной.

— Самых выдающихся стариков нашего района разыскивает звено имени Павлика Морозова, — признавался пионер Печкин. — В общем, бабушка, если вам нужно купить хлеба или другого анальгина, говорите. Кстати, сегодня на Шестнадцатую станцию Фонтана завезут сырокопченую колбасу.

Хотя некоторые бабушки явно страдали склерозом, забыв как выглядит эта самая колбаса, они все-таки что-то вспоминали и четким почерком писали на бумажках чего, кроме легкой смерти, желают от этой жизни. Старушки вручали школьнику Печкину деньги вместе с писульками, Юра вскидывал руку в пионерском салюте и вместо магазина при аптеке гнал до другой комсомолки двадцатых годов.

Деньги, вложенные в бутылки с молоком, приносили Печкину такую прибыль, которую не догадались гарантировать отпрыскам этих старушек современные трасты. По детской дурацкой непосредственности Юра получал не только материальное, но и моральное удовлетворение от по-новаторски тимуровской работы, читая записки старушек.

— Ишь ты, хлеба свежего, — лыбился пионер Печкин, бросая очередную записку в урну, вовсе не похожую на ту, до которой с дурными надеждами бегут избиратели, — а смолы горячей не хочешь? В мечтаниях после подсчета навара Юра представлял себя комсомольцем отряда имени налетчика Котовского, за которым двигался грузовик «ЗИЛ», доверху нашпигованный молочными бутылками.

Эта мечта разбилась вдребезги, как бутылка молока, выпущенная от испуга бесстрашным пионером после того, как его прихватил за шиворот участковый Василина.

После профилактической беседы пионер Печкин, обливаясь горючими слезами, давал честное слово имени дедушки Ленина, что он больше никогда не будет подрабатывать молочником. Теперь он станет на путь повального переисправления и начнет брать пример не со взрослых дядей, а с тех литературных героев, за которых учат в школе. Например, с Тимура и его команды, придуманных орденоносцем Гайдаром.

До своего слова пионер Печкин относился так же серьезно, как и тот, чьим светлым именем он клялся во все стороны.

Участковый Василина был добрым мужиком. К тому же он опасался возможных последствий собственного неверия в клятву именем вождя революции, а потому Юру не поставили на учет в детскую комнату милиции на полгода раньше, чем он-таки заслужил.

Ребята постарше узнали за пионерские подвиги Печкина и скикали: среди их хутора подрастает талантливая молодежь, над которой нужно делать шефство. Очень скоро Юра Печкин стал передвигаться по улицам с таким борзым видом, словно его за выдающиеся заслуги приняли в партию, минуя комсомольскую стадию умственного и политического развития.

Пионер Печкин изредка принимал из себя робкий облик, подходил до какого-то одиноко идущего мужика и скромно просил его:

— Дяденька! Дайте, пожалуйста, померять ваш макинтош.

В ответ на такое безалаберное предложение мужик посылал пионера вовсе не на районный слет отличников, а гораздо дальше Артека. Но Печкин оказывался еще липучее того литературного Тимура вместе с его подвигами и канючил за примерку плаща до тех пор, пока терпение мужика не уходило за предел нервной системы. После того, как пионер Печкин получал профилактически несильную затрещину, он начинал орать громче разноголосой толпы проклятых басмачей из кино «Выстрел в ауле», когда эти гады перепугались, что на пути их бандитского каравана стоит красный пограничник, вооруженный саблей и собакой.

На вопли забиженного пионера вылетал не кто-нибудь, а сам Тимур со своей командой.

— Ах ты, гад! Империалист! — орал Тимур на бледнеющего мужика. — Над ребенком измываешься, которому принадлежит наше светлое будущее. Сейчас мы тебе вместо этого макинтоша деревянный устроим! Так ты еще галстук со шляпой нацепил, как все шпионы, козлота американская! Стиляга! Сильно здоровым себя почувствовал, интеллигент тупорный? Ничего, будь спок, сейчас, мы, рабочий класс, с тебя больного загегемоним. Мы тебя научим родину любить и в кепке ходить!

Тимуровская команда надвигалась на мужика, допустившего садизм к несчастному ребенку, и тот начинал пищать басом, как он больше не будет даже косо смотреть в сторону любого представителя не только пионерской, но и октябрятской организации.

Вот что значит период проклятого застоя с его лживыми нравами. Сейчас бы того мужика запросто отоварили кастетом по голове или, в крайнем случае, просто пристрелили, а тогда Тимур вполне мирно предлагал прохожему таки дать обиженному им ребенку померять поганый макинтош, с которого все началось.

Пионер Юра, не вытирая слез, натягивал на себя макинтош, а потом резко убегал в проходной двор. Полы верхней одежды волочились за ним пятью лишними размерами, надежно заметая следы. В этом макинтоше пионер Печкин чувствовал себя почти товарищем Чапаевым, фильм за которого демонстрировал телевизор по шесть раз в году. Так, между прочим, когда товарищ Чапаев в своей бурке сидел на лошади, вид сзади у него был почти такой, как у галопирующего пешком пионера без папахи над ушами.

Мужик с ходу бросался в погоню, потому что ни Тимур, ни остальная команда даже не думали его задерживать. Но за то, чтобы поймать юного пионера, не могло быть и речи. Печкин заскакивал в подвал и, аккуратно сложив добычу, спокойно пролазил в другой двор через узкий лаз. В этот лаз не пролез бы не то что крупногабаритный бывший владелец шикарной шмотки, но даже героические революционеры, вырывшие подкоп в царских казематах, где белогвардейские палачи зашкилетили их до последней стадии дистрофии.

— Ну и сволочь этот пацан оказался, — разочарованно говорил Тимур запыхавшемуся от безрезультатной погони мужику. — Хуже бандита Чай Кан-ши. Мало ты ему накостылял…

Пионер Печкин оказывался сволочью ровно шестнадцать раз, пока участковый Василина не прихватил Тимура с макинтошем в руках.

— Вся власть Советам! — на всякий случай пропагандировал Тимур без своей команды, соглашаясь исключительно на явку с повинной. — Ребятенок ни при чем, дорогие граждане менты. Мне, как тому броне-поезду, фанерные вагоны без особой групповой надобности.