Андрей Анисимов - Исповедь шлюхи

Глуховская тюрьма находилась на Воловой улице в доме номер десять, недалеко от тупика Коммунаров. Из окон детского дома можно было наблюдать за прогулками заключенных в тюремном дворе. Взяточника привезли прямо в тюремную камеру, потому что КПЗ при милиции заняли пять бомжей, учинивших погром на рынке.

Стеколкин уселся на жесткий топчан и заплакал. Почему-то ему стало жалко не себя, а своих болонок, которых теперь утром никто не выведет.

Деньги, сладкая еда, возможность чувствовать себя большим человеком в собственном кабинете, свысока поглядывая на просителей — все это осталось на воле и здесь теряло всякий смысл. Даже если он сумеет через год, два, откупившись, выбраться на свободу, эти два года из приятной достойной жизни придется вычеркнуть. Это там, у себя в кабинете, сидя в удобном кресле, можно почитывать в газетках уголовную хронику и удивляться, как матерому преступнику дали всего три года. Тут, за решеткой, голова работает совсем по-другому. Три года для заключенного целая вечность. Нужно не только дождаться свободы, но и суметь выжить в нечеловеческих условиях. В камере и минута тянется в десять раз дольше.

Часы Стеколкину оставили, и он иногда машинально поглядывал на стрелки. Через час железная дверь отворилась, и в камеру вошел Курдюк.

— Чего разревелся, как баба? — С порога пристыдил он друга.

— Как ты допустил, Ваня? — Слезливо вопрошал заключенный.

— А что я мог сделать? Паперный признался, есть его письменные показания.

— Какой мерзавец, — злобно изрек Стеколкин и шмыгнул носом.

— Его Постный прижал. Ты бы тоже при таком раскладе сдал родного брата, — усмехнулся полковник: — Где документы на участки? Надо с девчонкой рассчитываться.

— В кабинете, под томиками Ленина в шкафу. Хорошо, что успел оформить….

— Добро, возьму. Хочу сегодня с ней встретиться. — Курдюк вынул из кармана завернутый в бумагу кусок сырокопченой колбасы, ломоть хлеба и бутылку пива: — Закуси с горя. Завтра тебе передадут нормальной еды. Да и камеру сменят. Я распорядился, чтобы для тебя в кастелянской прибрали и телек поставили. Больше пока ничего сделать не могу.

— Ты к этой сучке поедешь, попроси ее с афганцем поговорить.

— О чем, Слава?

— Как о чем? Если они снюхались, пусть просит своего дружка. Коленев может повлиять на Постного, и меня выпустят.

Курдюк почесал затылок:

— Что-то в этом есть. Да, кстати, я пальчик нашему медику на экспертизу снес. Попросил как бы неофициально.

— Ну и что?

— Он в заморозке у нее лежал? Понимаешь?

— Пока нет…

— Это значит, Кащея они давно ухлопали. И письмо фальшак. Мне из Москвы позвонили. Это не рука Гены. А чья рука, я теперь знаю. Представляешь, афганцу наш художник Василек письмо Кащеева нарисовал.

Стеколкина сообщение не заинтересовало:

— Ну что из этого?

— Ты здесь совсем отупел. Если письмо состряпал Коленев, ясное дело, он играет с девчонкой вместе.

— Поосторожнее бы надо с ней.

— Теперь уж чего осторожничать… — Усмехнулся Курдюк: — Мы теперь в одной упряжке.

— Так-то оно так… Я только роли афганца никак не пойму.

— Хули тут понимать? Он вдовец с денежками, она тоже не пустая. Вот и спелись.

— Думаешь, он и про нашу бумагу знает? — Веко у Стеколкина снова начало подергиваться.

— Девка свою игру ведет, а его использует. Поверь нюху старого мента.

— Хорошо бы… — Вздохнул Стеколкин. — Коленев страшный человек, проведает о Постном, нам всем не жить.

— Бог не выдаст, свинья не съест. Сейчас важно момент не упустить. Заводик прихватить, автопарк… Не мы, другие найдутся. А после драки кулаками махать дело пустое. Ну, бывай. — Курдюк поднялся, потрепал по плечу друга и вышел из камеры. Оставшись в одиночестве, Стеколкин шмыгнул носом. Не обнаружив в кармане платка, высморкался двумя пальцами и утер нос рукавом. Веко у Стеколкина больше не дергалось, и плакать он перестал. У чиновника появилась надежда. А если у человека есть надежда, он может не терять присутствия духа даже в тюрьме.

В последние дни Мака стала замечать странные взгляды своего телохранителя. Ей показалось, что он не читает свою книгу, а украдкой ее изучает.

— Ты чего пялишься, Трофим?

Он покраснел, но нашелся быстро:

— Вы красивая женщина, как не посмотреть.

Мака скривила губы:

— Я перед тобой столько время торчу голая, а ты только заметил?

— Почему? Я сразу заметил. Поначалу стеснялся, а теперь немного привык.

— Может, ты меня и трахнуть хочешь?

— Что вы, Мака? Я же ваш работник.

— Ну и что?

— Помню Пятака с его коленкой. У меня нет ни малейшего желания получить пулю.

— А если я тебя сама позову?

— Не позовете.

— Почему так думаешь? Ты парень вполне…

— У вас есть лучше.

— Все замечаешь. Ты случайно в мой конвертик и коробочку не заглянул?

— Какую коробочку? — «Искренне» удивился Трофим.

— Ладно, иди. А смотреть на меня можешь сколько угодно. Мне это даже приятно, — разрешила Мака и вернулась к себе в спальню.

Большую часть суток она проводила в постели. Сюда, словно в кабинет, к ней являлись с докладом ее работники, тут же она принимала Голенева. Олег не позвонил. Сама звонить Стеколкину она не хотела. Следующий шаг должны сделать они. Мака умела ждать. И дождалась. После обеда в кащеевский кооператив на мотоцикле с люлькой прикатили два милиционера. Молоденький сержант потребовал, чтобы его провели к хозяйке.

— Мака, к вам мент. — Доложил Трофим.

— Чего ему надо?

— Сказал, по личному делу.

Мака нехотя набросила халат и вышла в гостиную. Сержанта привели следом.

— Вас просили приехать в деревню Щеглы на лодочную станцию. — Сообщил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Кто меня просил? — Решила уточнить девушка.

— Полковник Курдюк.

— Почему именно туда?

— Не знаю. Кажется, на лодочной станции намечается какое-то мероприятие по случаю вступления нашего мэра в должность. Товарищ полковник там будет по службе.

— Во сколько?

— В шестнадцать ноль-ноль.

— Хорошо, я подумаю.

— Как доложить?

Мака усмехнулась:

— Так и доложи, захочу — приеду, захочу — нет.

Милиционер хмыкнул и направился к двери. Мака услышала, как во дворе затарахтел мотоцикл. Она вернулась в спальню и вызвала Трофима.

— Подготовь банду Косяка. Без пятнадцати четыре я еду в Щеглы. «Мерседес» отмой до блеска, и пушку держи при себе.

— Будем воевать с милицией? — Улыбнулся Трофим.

— Что-то ты стал больно разговорчивым. Мы так не договаривались.

— Извините.

— Так-то лучше. А теперь иди, я буду одеваться.

Трофиму очень хотелось спросить хозяйку, почему раздеваться в его присутствии она позволяет, а одеваться нет. Но телохранитель решил не напрягать ситуацию и молча вышел.