Андрей Молчанов - Форпост

– Командировочное… Попугаев Филимон Архипович, уполномоченный по вопросам закупки крупного рогатого скота. Пригодится, профессия легкая, а документ серьезный… И штаны его мне вроде в размер. А вот пиджачишко навряд ли натянется, узок Попугаев в кости, порода слабая…

И тут волшебным миражом в пустыне предстал перед беглецами небольшой городишко, над беленым кирпичом приземистых строений которого возвышались несколько производственных труб, украшенных датами их монументального возведения.

Ударила в колеса кромка асфальта, ведущего к островку цивилизации. Над тихими окраинными улицами висел шатер из зеленых ветвей и сквозь него пробивались лучи яркого солнца. Таились за заборами из штакетника скромные частные домики, далее пошли строения муниципальные, и надпись «Баня» на одном из них Федора невольно покоробила…

В центре городка располагались суд, универмаг с витринами, тускневшими давно немытым стеклом, и здание местной администрации, которое выглядело так, словно его лучшие времена давно миновали. На площади перед ним – неизменная статуя Ленина, который, как повсеместно утверждалось, был самым доброжелательным человеком в мире.

Коряга остановил машину рядом с универмагом. Сказал с ухмылкой:

– Остановка по требованию.

– Ты будешь острить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов, – проворчал Федор.

В магазине толклась публика из нескольких казахов в традиционно замусоленных халатах и пара пожилых теток провинциального вида, придирчиво ощупывающих отрезы материала под скучными взорами парочки продавщиц.

Коряга подошел к стойкам с мужской одеждой, состоявшей из однотонно-унылых костюмов темных цветов. Сказал Федору:

– Хватай, что любо…

Сам подобрал себе пару рубашек, брезентовую куртку, упаковку носок.

Из кабинки для переодевания, оставив в ней казенную солдатскую одежду, Федор вышел в брюках, пиджаке, белой сорочке и в антрацитово сияющих пластиковых башмаках.

– Граф, в натуре граф, – кивнул ему Коряга, сгребая в подвернувшуюся под руку хозяйственную сумку прямо с витрины пачки папирос и пузырьки с одеколоном – заветную мечту пьяниц стройбата.

Насторожившиеся продавщицы поспешили к нему с замечаниями по поводу его вопиющей бесцеремонности, но, даже не глядя в их сторону, Коряга вытащил из кармана ТТ, повел небрежно стволом, внеся в обстановку известную ясность, а после направился к кассе. Без церемоний, под задушенный писк ответственного работника – отцветшей престарелой блондинки, выгреб натруженной пятерней из пеналов хранилища ворох купюр, уместив их в карман.

Казахи стояли смирно, как овцы в загоне в ожидании выгула, с философским безразличием взирая на его манипуляции. Женщины, остолбенев, пялились на исполненного уверенности бандита остановившимися глазами. Рты их были раскрыты, словно они намеревались сию секунду воспользоваться губной помадой.

– Ну-с, нам пора, – кивнул Коряга Федору и, поболтав одну из склянок с одеколоном, опрокинул ее в рот, поморщившись вдумчиво. Сказал на прощание публике: – Благодарю за бескорыстную поддержку советской армии. Будет война – защитим…

Что ни говори, он не был лишен своеобразного чувства юмора.

На бензоколонке, вызнав, где проходит железная дорога, до горловины заправили бак «Победы», двинувшись в дальнейший неведомый путь.

У выезда из городишки увидели двух милиционеров, бегущих наперерез машине с поднятыми наганами, но Коряга, решив не отвлекаться на правоохранителей, лишь плавно прибавил газку, уходя от этой жалкой заполошной погони. Единственное, что произнес, открывая второй пузырек с одеколоном:

– Свободный полет закончен, начинаются большие препятствия. Чую: уже идет обмен звонками и телеграммами.

На дороге им по-прежнему попадались редкие грузовички и гужевые повозки, а потому полной неожиданностью оказалось появление встречной большой темно-зеленой машины с зачехленным кузовом, стремительно несущейся им навстречу.

Коряга, окаменев лицом, вытащил из-за пояса пистолет, но машина, чье лобовое стекло застилала солнечная поволока, летела прямо на них, и никакая пуля не остановила бы движение этой махины с зарешеченными фарами и массивным стальным бампером.

Коряга крутанул руль вправо, уходя от столкновения. «Победа» вздрогнула от удара колеса в придорожную яму, Федора кинуло вперед, и он еле удержался на месте, ухватившись за петлю ручки над дверью. Коряга, не в силах совладать с инерцией, пал грудью на рулевое колесо. Взвизгнул кардан, завязнув в плотной степной кочке. Облако пыли взвилось в оконцах, затмив обзор, а когда бурая пелена рассеялась, они увидели перед собой целый взвод солдат внутренних войск, державших наперевес направленные на «Победу» автоматы.

– Зато погуляли! – сказал Коряга. – Не жалею…

Убийство Булавы во имя спасения товарища Коряга взял на себя, равно как разбои и угоны машин, следствие и суд были скорыми; срока, учитывая смягчающие обстоятельства давившей на подсудимых «дедовщины» и состояния аффекта, о котором заявил адвокат, им навесили минимальные, Федор прошел по делу соучастником. Но так или иначе, прошлая их жизнь канула в забвение и в невозвратность, а в новую, столь же безрадостную, они входили изгоями, отторгнутыми миром свободных людей. Вернее, миром тех, кто умно, хитро или же безропотно преодолевал жизненные напасти, стараясь не угодить в гибельные силки тюрьмы или сумы.

К обеду, что, собственно, и ожидалось, он был вызван к начальству – капитану Олдриджу – крепко сбитому, невысокого роста брюнету с косой челкой. Череп капитана напоминал грушу: щеки распирали лицевые мышцы, переразвитые от жвачки, с которой он не расставался, похоже, и во сне. Черные, глубоко посаженные глаза смотрели на подчиненных равнодушно и грозно, как жерла двустволки, а костные надбровные выступы придавали облику его свирепость матерой гориллы.

Капитан очень не любил сержанта Серегина и аргументы этакой своей неприязни от него не скрывал, а тот в свою очередь находил аргументы пусть неприятными, но справедливыми. Капитан, во-первых, не доверял русским, считая их людьми чуждой ему культуры и самого духа западной цивилизации. Во-вторых, все эмигранты, с его точки зрения, были предателями своей страны, бежавшими за благами чужбины от трудностей жизни в своем отечестве. В-третьих, основой армейской службы капитану виделись патриотизм и гордость за державу, а Серегин, ясное дело, тянул лямку за будущие льготы и сегодняшние доллары, причем и тянул-то в четверть силы, а то и вовсе ее отпускал. И наконец, капитан прошел вьетнамскую войну, оставшись единственным живым из своего взвода, хорошо помнил русские самолеты МиГ, автоматы Калашникова и эффективную помощь коммунистических военных специалистов, командированных к угнетаемым империализмом азиатам.