Джон Ридли - Все горят в аду

– Но-но, – проворчал Никель, злобно сверкнув узенькими глазками. Для убедительности он поднялся с табуретки, но, встав на ноги, оказался еще ниже. – Хочешь на цифровом диске со стереозвуком – жди одиннадцать месяцев и плати тридцатку. А хочешь первым, хочешь по-быстрому – дуй ко мне. – Он косо наляпал на коробку очередной клочок. – Так чем я могу тебе помочь? Новый фильм Копполы не желаешь? – Никель кивнул на ряд телевизоров, воспроизводивших перемещения каких-то бесформенных пузырей по серебряному экрану.

– Нет, – сказал Парис. – Нет, я тут собрался немного бабок срубить.

– Малыш, все в твоих руках. Каковы планы на эту неделю?

– Кассета. Перепишешь мне?

– А чего у тебя?

– Это не видео. Аудио.

– Музыка? – Никель почесал физиономию, поскреб ногтями прыщи. Если у тебя нелады с внешностью, у тебя нелады со всем. – Я музыку больше не качаю, но, пожалуй, помочь смогу. Что-нибудь нормальное?

– Ян Джерман. Ну, этот тип из "Власти соблазна" или как их там.

Никель ядовито хихикнул:

– Да, брат. Ты чего, из гнилого пня с улитками вылез?

– С улит?.. – Парис недопонял.

– Сейчас все кинутся этот хлам толкать. Чего там у тебя, концерт, что ли?

– Нет, это... Этого еще никто не слышал...

– Что?

– Как ты сказал, из гнилого пня...

– Никто не слышал?

Парис и Никель словно слились в глубоком поцелуе непонимания, переметывая комок замешательства туда-обратно.

Парис сказал:

– Да я тут прикинул, может, это чего-нибудь стоит. Шлепнем пару копий, толкнем...

– Погоди! Ты что сейчас сказал – этого никто не слышал?

– Это новые вещи. У меня есть его новая запись.

– Новая... – Никель понимал все меньше.

– Ага. Новая. Он только что записал. Я же говорю, этого еще никто не слышал. Я прикинул – скачаем, несколько сотен сделаем.

Коробка от кассеты вместе с клочком, который должен был ее украсить, за несколько секунд до этого выпал из руки Никеля, его пальцы онемели, потеряв чувствительность. Никеля укололо новое и крайне острое ощущение – реакция на запах денег. Это было тактильное ощущение алчности.

– Несколько сотен... – дернулся Никель. – Да ты смеешься, а?

– Думаешь, так много не сделать?

Хлоп. Никель, не веря своим ушам, бухнулся обратно на табуретку. Собрался с силами, чтобы прояснить некоторые детали.

– У тебя что, зимняя спячка? Ты что, в подполье сидишь? Он же умер.

– Чт?..

– Ян Джерман умер.

Новость разорвалась как бомба и оглушила Париса.

– Ян...

– Умер. Ага, доходит до тебя. Нет его, умер. Покончил с собой.

– Пок... Когда?

– Не знаю.

– Во сколько?

– Не знаю. Я тебе чего говорю? Я тебе говорю: не знаю. В новостях передавали. Сиганул в кучу дерьма или что-то типа того. Придурок.

– Я не думал, что он всерьез... Боже. – Парис вздохнул.

– Вот тебе и боже. Такой парень откинулся, это тебе не хмырь какой-нибудь, это настоящая легенда, понимаешь? Хендрикс, Моррисон, Джоплин. Господи, смерть – самое лучшее, что могло произойти с Джоном Денвером... У тебя есть музыка Яна Джермана, которую никто не слышал, и ты спрашиваешь, выручишь ли на ней несколько сотен? Выше подымай. Миллионы.

У Париса перехватило дыхание.

– Миллионы...

Никель посмотрел на Париса. Посмотрел, а жажда денег уже накрыла тенью его лицо. Никель преобразился. Тихо, спокойно, неуловимо для постороннего глаза, нормальный мужик обернулся таким, которому от другого мужика кой-чего нужно – и нужно позарез. Такое обновление нелегко заметить, но, если заметил, не ошибешься. Ничего особенного вроде бы не произошло, а все уже совсем иначе. Мелочь, а разница огромная.

Обновленный Никель спросил:

– Откуда у тебя эта запись?

Обновленный Никель шагнул в сторону Париса. Минуту назад это был бы шаг как шаг, ничего особенного. Но за минуту, по истечении которой Никель стал настолько же неузнаваем, насколько был понятен до этого, инопланетяне уволокли его душу, подменив ее жадностью в стиле кинематографа класса Б. Так что он даже не шагнул, а скорее хищно, угрожающе подкрался.

Парис сходным образом переместился в сторону двери:

– Я... Я не...

– Ты сказал...

– У меня есть... Я знаю кое-кого, кто мог бы... Дай мне поговорить с ним.

– Постой-ка!

– Я просто с ним поговорю.

Парис начал спотыкаться, захромал, утратив координацию движений и мыслей. Его голова была занята цифровым плеером, мертвым Яном и словом, произнесенным Никелем, – "миллионы". Его тело сосредоточилось на том, чтобы выбраться к чертовой матери из магазина. Итогом явилось перемещение Париса в эпилептическом танце из задней комнаты в основную. По пути была задета полка. Бутлеги с голливудским дерьмом – очередным голливудским дерьмом – разлетелись по полу.

Вослед бегущему по улице Парису несся голос Никеля: "Парис... Парис!"

Осознав потерю. Никель крикнул: "Проклятье!"

За то время, пока Никель голосил, а Парис сметал все на своем пути, лишь однажды помойная девица с перманентом на грязно-белых волосах оторвалась от журнала. Чтобы минутой позже вернуться к напряженно-трудолюбивому разглядыванию обалде-е-е-н-ных фоток.

Разгоралось утро.

Солнце выходило на второй раунд своей ежедневной борьбы со смогом. Оно проигрывало. Оно выбивалось из сил. Оно рвалось за серые прокопченные шторы, нависшие над городом и превратившие его в оранжерею. В центре намечалась жара. В Долине намечалось адское пекло.

Вот для чего готовил всю свою восьмимиллионную мощь организм Лос-Анджелеса: жара, что делать с жарой, как дожить до заката, как уснуть в жаркую ночь. Как заново переносить жару завтра. О чем организм Лос-Анджелеса не особо заботился, так это о брошенных машинах под эстакадами, например, о конкретной машине под конкретной эстакадой – о машине, из которой торчал труп Альфонсо.

А вот Омар с Кенни думали как раз об этом – о машине, о трупе Альфа. Кровь у него застыла, больше уже и не лилась, прекратила подделываться под живую.

– Эта тачка, да? – говорил Кенни. – Как Мартин описывал.

Омар кивнул.

– Допрыгался, что у него товар увели. Хоть бы разок не облажался. – Показал на "континенталь": – Недалеко ушел.

Омар приблизился к трупу и произвел детальный осмотр. Он знал толк в трупах, с малых лет практикуя изучение тел убитых, ежедневно предоставляемых городской молодежи Лос-Анджелесом.

– Трупак вроде.

– И чего дальше, бля? – сказал Кенни громко и строго. Он говорил громко и строго, когда рядом не было Дэймонда. Он говорил еще громче и еще строже, когда рядом был Омар. Тихий и смышленый, Омар остался в школе после десятого класса, потому что на общем фоне был самым настоящим гением. По части тихости и смышлености Кенни сильно уступал Омару. И до дикции Омара, которому в детстве не расколошматило пулей глотку, Кенни было далеко. Он мог только издавать много шума и старался делать это как можно уверенней, чтоб его никто не заткнул. – Завалил двух людей Дэймонда и ушел с товаром. Ну трупак, дальше-то что?