Марк Казанин - Рубин эмира бухарского

– Нет, у Глеба тоже есть.

Толмачев повернулся ко мне:

– Я слышал, вы живете в макбаре, господин ученый секретарь, хоть бы раз пригласили в гости. Я еще не видел макбары.

– Буду очень рад, – ответил я, краснея и боясь, что надо мной все смеются.

– Ну, тогда давайте так, – сказал Толмачев, – пусть Эспер Константинович займется фотографированием, а мы тем временем съездим к вам. Есть у вас какая-нибудь таратайка?

Рустам несмело толкнул меня в бок.

– Есть, Владимир Николаевич, – отозвался я.

– Но подождите, – сказал он. – У нас все-таки мало рабочих. Надо еще поднанять. Здесь есть поблизости?

– Тут невдалеке кишлак, – сказал я, – я знаю людей там, можно поговорить с ними.

Вдруг вмешался Борис:

– Да, да, я тоже там был. Но это отсталый народ, а есть русские, которые охотно будут работать.

– Это кто же? – спросил Толмачев.

– Да вот, Эспер Константинович знает, – Борис выразительно посмотрел на Листера, – толковый народ, один трех азиатов стоит.

– Это вы что, хотите меня уговорить, что кто-либо управляется с лопатой лучше узбека-крестьянина, да еще в три раза?

– Да нет, в самом деле очень здоровый народ. Поглядите сами.

– Ну и погляжу. А вы, Эспер Константинович, своим чередом подыщите еще десятка полтора узбеков.

– Владимир Николаевич, – ворвался в разговор я, – а кто этот Лишкин и почему он приезжал?

– Ах, Лишкин! – улыбнулся Толмачев. – Вы не глядите, что он такой невзрачный, он блестящий знаток своего дела. Мы вместе кончали археологический институт в 1883 году.

– Какое же это его дело? – спросил Листер.

– Древняя письменность и «реалиа», – ответил Толмачев, – вернее сказать, «материалиа». Он знаток бумаги, пергаментов, списков, столбцов, принадлежностей для письма, тушей, чернил и массы вещей, о которых редко кто думает. Там он орел.

Тем временем Рустам уже запряг лошадей, и мы совершили маленькую поездку в макбару, напились там чаю, обследовали окрестности и к четырем часам дня возвратились в лагерь.

По возвращении из макбары только Толмачев и Листер сели за план территории раскопок, как Борис ввел двух человек и представил их Толмачеву. Я перехватил взгляд Бориса – он сделал еле заметный знак Листеру.

– Вот, Владимир Николаевич, два новых землекопа, Петров и Осоргин.

– Здравствуйте, – обратился к ним Толмачев. – Откуда будете?

Те, сняв фуражки, прогудели осиплыми голосами:

– Тверские, батюшка.

– Далеко от Твери самой?

– Да нет, – ответил тот, кто был повыше ростом, – так, верст пятьдесят будет.

– Это в какую же сторону, к Клину?

– Да, к Клину.

– Далеко от железной дороги?

– Никак нет, близко.

– Уезд-то какой?

Крестьянин затруднился, потом торопливо подхватил:

– Да Клинский, батюшка, Клинский, какой же еще?

– У сестры моей в Тверской губернии имение, вернее, было. Думал, вы из тех краев. Ну ладно, копать умеете?

– Ну как же не уметь? Ишшо бы, сызмальства по крестьянству.

– Не пьете?

– Ни-ни.

– Пожалуй, подойдут, – вставил Листер.

– Ну, как знаете, – заключил разговор Толмачев и повернулся к карте.

Борис и новые рабочие вышли. Они производили неубедительное впечатление. Были все основания думать, что это друзья Бориса и Листера из тугаев – офицеры, загримировавшиеся и подыгрывавшие под крестьян. Правда, они мычали что-то неясное о том, откуда они, и если бы Толмачев продолжал расспросы, они, несомненно, сбились бы. Я вышел поглядеть на них еще раз. У высокого было неприятное лицо с крупными чертами, большим ртом и щупающими, бегающими серыми глазами навыкате. Другой, ростом поменьше, был очень широк в плечах, вероятно, отличался большой физической силой. Оба были неопрятные и небритые.

– Глеб, – обратился ко мне Листер, – займитесь-ка с новыми рабочими. Пусть один пойдет точить те новые лопаты к завтрашнему дню, а вы с другим разбейте еще четыре квадрата с западной стороны.

Я наморщил лоб. Терпеть не могу эти запад и восток и совершенно не ориентируюсь в странах света. Листер, по-видимому, понял мое замешательство и показал мне план.

– Хорошо, – сказал я.

Я взял высокого неприятного с собой, фамилия его была Петров, коренастого же, Осоргина, отправил точить запасные лопаты.

Найдя опорный колышек, я велел своему помощнику закрепить тесьму, а сам пошел с рулеткой и связкой колышков дальше. Он должен был глядеть, в створе ли я ставлю следующий колышек, и подавать мне знаки. Когда колышек был установлен, я подозвал его жестом и передал ему связку колышков, чтобы он в дальнейшем носил ее. Чтобы связка не рассыпалась, я придерживал ее двумя руками, и он принял ее от меня тоже обеими руками.

На его левой руке не хватало двух пальцев.

У меня екнуло сердце. Хассан говорил, что у того негодяя, который мучил и грабил их, Погребняка, не хватало на одной руке, – но на какой: правой или левой? – двух пальцев. Неужели этот «Петров» и есть Погребняк? Как быть уверенным?

Мы кончили разметку квадратов. Я не мог говорить с ним, так как боялся, что взглядом, дрожью в руках или в голосе выдам себя.

Близилось время ужина, мы вновь сошлись у палатки. Мне пришла в голову мысль.

– Эспер Константинович, а почему бы не сфотографировать нас всех?

Он с любопытством посмотрел на меня. Что это за новое дело?

– Останется память. Давайте!

Что-то блеснуло в глазах Листера, что я не мог объяснить. Вероятно, преследуя свою цель, он пошел мне навстречу.

– Ну что ж, давайте!.. Владимир Николаевич! – окликнул он Толмачева, – разрешите вас увековечить, очень просим.

– Не возражаю, – отозвался из палатки голос Толмачева.

Мы все вышли, сбежались на зов рабочие, засуетились, зашумели.

– Ну, а вы чего же? – позвал я новичков.

Те явно неохотно подошли. Толмачева усадили в центре, мы вытянулись по бокам и сзади двумя рядами. Я стоял крайним в переднем ряду и чувствовал чье-то дыхание на своей шее. Я чуть-чуть повернулся и краем глаза увидел за своей спиной заросшее щетиной лицо нового рабочего, беспалого Петрова.

– Ну, не шевелитесь, – уже командовал Листер. – Сейчас вылетит птичка. Раз, два…

При звуке «три» я быстро мотнул голову в сторону, чтобы прятавшийся за мной Петров целиком вышел на снимке, без сожаления пожертвовав шансом запечатлеть себя.

Ночью я проявил негатив и убедился в том, что своим резким движением я действительно частично испортил снимок. На месте меня было мутное пятно, зато Петров вышел очень отчетливо.

Утром с восходом солнца и еще до общего подъема я отпечатал несколько снимков и обрезал тот край, где находились я и Петров. Затем я вывесил снимок у штаба.