Марк Казанин - Рубин эмира бухарского

– Азимут девяносто градусов, седловина, – диктовал Толмачев.

Теперь змейки встретились.

– Азимут сто тридцать пять градусов, выходы гипса…

Внезапно я увидел, как на том месте, где встретились змейки, что-то стало подыматься, будто змея становилась на хвост. Я лихорадочно подкрутил бинокль и узнал нашего бородатого рабочего. Поднялись и другие фигуры в серых узбекских халатах.

– Азимут двести пятнадцать градусов, ущелье, – говорил Толмачев.

Что это? Бородатый рабочий Петров отчаянно вертелся, молотя руками. Один из полуподнявшихся людей вновь упал в траву. Вот получилась какая-то общая куча. Бородатый вырвался из рук остальных.

– Двести сорок пять градусов, двойной пик…

В лучах заходящего солнца сверкнули длинные блестящие полоски. Так мог отражать свет только металл. Ножи сверкнули в нескольких направлениях, опустились, упала и фигура бородатого.

– Двести семьдесят пять градусов, летовка…

Теперь три змейки поползли прочь от места, где произошла свалка. Я опустил бинокль. Так вот конец драмы в предтугайской траве, случайным и безмолвным свидетелем которой я стал. Во всем этом было какое-то особое зрительное своеобразие. Было так странно смотреть издали с большой высоты и наблюдать всю сцену, как игру кукол. Не видно отчетливо лиц, не слышно ни одного звука – какая-то молчаливая, страшная пантомима…

– Глеб, вы что, не слышите, мы окликаем вас в третий раз.

Я оглянулся. Толмачев и Листер уже уходили.

– Давайте спускаться.

Я положил бинокль в футляр и замкнул шествие. Я не переставал думать о виденном. Я понял все, что случилось. Это могли быть только Хассан и его люди. Ведь я послал им наш снимок, они опознали Погребнякова – человека без двух пальцев, – Хассан с охотниками выследили его, поймали на ничьей земле между лагерем и тугаями и убили. И я им дал этого человека. На минуту у меня сжалось сердце. Я был причиной смерти человека. Но тут же перед глазами встали ограбленные дехкане, повешенные узбеки, умирающие дети.

Я сжал челюсти. Что ж, кровь за кровь. Во всяком случае, кровь злодея за кровь невинных жертв. Я помог им отомстить. Нет, это не был акт мести – это был акт правосудия, только в этих тугаях и в этих условиях была своя форма его: быстрая, немедленная, беспощадная и не менее справедливая.

На следующее утро Толмачев очень рано уехал в город; рабочие с утра вышли под наблюдением трех мушкетеров копать траншеи. Листер и Борис нигде не появлялись и, следовательно, оставались дома. Утро было полно нервного ожидания: должна была распутаться вчерашняя история. Я лег на койку у себя в палатке и стал наблюдать сквозь отогнутый полог.

Часов около восьми появился Борис, огляделся как бы невзначай кругом, прошел на край лагеря – я ясно видел его – и вновь повесил на дерево желтое полотенце – сигнал. Через некоторое время в траве началось змееобразное движение, и не в одном месте, а по крайней мере в четырех. Люди ползли медленно, часто останавливаясь и оглядываясь. Неподалеку от лагеря змейки сошлись, и одна из них поползла по направлению к желтому полотенцу. Борис сидел на корточках, и там в течение десяти минут происходил какой-то разговор. После этого змейки поползли обратно. Борис вернулся, зашел ко мне в палатку, удостоверился, что я сплю, и направился в палатку к Листеру. Я прошел за ним и остановился с внешней стороны палатки.

– Сегодня утром, – услышал я голос Бориса, – приполз мой друг, передал мне обещанный кусочек бумаги для вас – помните, мы говорили, – велел хранить его дороже жизни. Это ваш паспорт.

– Давайте, – сказал Листер, вероятно протягивая руку.

Наступило молчание. Рассматривал ли Листер свой новый паспорт?

Борис быстро и, видимо, волнуясь продолжал:

– Я уже вчера думал, что что-то неладно. Сейчас были пластуны, сказали – ночью Погребнякова нашли зарезанным в траве. Кругом вытоптано, как будто шла отчаянная борьба.

Наступило молчание. В тишине раздался медленный и грозный голос Листера:

– Почему он оказался там?

– Не знаю, – ответил Борис. – Разве только у него было какое-то условие сноситься со своими по ночам. Я ему строго-настрого запретил отлучаться из лагеря. Не могу ума приложить.

– Не можете ума приложить? Стоило мне уйти на несколько часов, как убивают нужнейшего человека. Но вы-то были здесь?

– Но как я мог знать? – растерянно оправдывался Борис.

– Как мог знать? А не знали ли вы все это наперед?

– Я? – ахнул Борис.

Из палатки послышался шум отодвигаемого стула, медленные, тяжелые шаги. Другие – быстрые, суетливые – могли принадлежать только Борису.

– Ты знал, мерзавец, знал! – страшно гремел гневный голос Листера. – Ты – провокатор! Сейчас я с тобой разделаюсь, как ты с Погребняковым.

– Я… Погребняковым? – задохся голос насмерть перепуганного Бориса. – Эспер Константинович, помилуйте!

– Помиловать? Сейчас я тебя помилую. В лучшем случае ты трус, слюнтяй и баба, и тебя нужно лечить этим.

В палатке раздался звук одной оглушительной оплеухи, потом другой.

– И помни: не смей вперед заикаться об офицерской чести. Так учили трусов на фронте, а когда они вызывали на дуэль, их просто выгоняли. Докажи, что ты заслуживаешь другого. А теперь – вон!

Борис опрометью вылетел из палатки и, к счастью, не заметил меня.

В наш лагерь въезжала арба, с нее мне кивал Рустам. Он подошел ко мне, и я заметил, что за приветливым выражением его лица крылась какая-то озабоченность.

Оглянувшись, он быстро зашептал:

– Погребняк кончай. Хассан джигит. – Он показал выразительным движением на горло.

– Знаю. – Я показал ему кивком головы в направлении травы, отделявшей нас от тугаев.

В глазах Рустама засветилось изумление:

– Твой знай!

– Ну, идем, – сказал я Рустаму, – распрягай лошадь. Как Лейла, здорова?

Он закивал головой:

– Здоров, здоров, тебе привет посылает.

В этот момент вернулся из города Толмачев.

– Ну, друзья, – сказал он, обращаясь ко мне, к трем мушкетерам и к Листеру, Борис все еще не показывался, – я опять должен вас покинуть на несколько недель. Наткнулись на очень важные следы в местах, где предполагаются остатки Антиохии Маргианы. Пока еще вы доберетесь до дела, я смогу съездить.

Новость была принята со смесью гордости и уныния.

– А для вас, молодой человек, – обратился он ко мне, – есть работа. Я говорил кое с кем из Коканда. Там во дворце хана Худояра нашли довольно много индийской керамики и доставили сюда, в Фергану. Я обещал прислать для экспертизы вас как индолога. Смотрите не подкачайте. Езжайте завтра, осмотрите марки – они, конечно, могут быть поддельными, и после анализа черепка, росписи, формы прислушайтесь к внутреннему голосу.