Станислав Гагарин - Ловушка для «Осьминога»

Услышав это по принудительной трансляции, Сократ бессильно выругался по-русски.

– Приказываю: продуть балластные цистерны и всплыть немедленно! Мы не совершили большого преступления и можем рассчитывать на гуманность русских законов… Продуть цистерны!

С мостиков «Смелого» и «Громобоя» их командиры с интересом наблюдали, как выкрашенная в шаровой цвет подводная лодка без номера на рубке всплывала со дна Балтийского моря. Всплывала с дифферентом на нос, раком, как непочтительно выразился Владимир Мухачев, который не знал, что вконец растерявшийся экипаж лодки продувку цистерн начал с кормового ряда.

Сторожевики вплотную приблизились к плененной субмарине, и увидели, как на ее мостик выбрался снизу высокий белокурый парень. Он замахал им синим беретом и на чистейшем русском языке крикнул: «Привет, ребята!»

Когда пескоход «Крот» выбрался из-под земли на склон высокой дюны, его уже ждал пограничный наряд. Обратно «крот» не вернулся. Да и некуда было ему возвращаться.

«Громобой» и «Смелый» конвоировали субмарину на военно-морскую базу. Капитану Мюнхгаузену оказали медицинскую помощь. Остальной экипаж был в полном здравии и порядке, если не считать вполне объяснимой подавленности, вызванной мыслями о теперь такой перспективной для них Сибири.

Джона Бриггса на борту субмарины не оказалось.

– Ума не приложу, как он развязался, этот поясок, – сокрушенно говорил Колмаков. – Я ведь и ухватился-то за него, чтоб наверняка удержать старуху…

– Надо было за подол хватать, – посоветовал Митрошенко. – В женском наряде это самая надежная деталь… И потом – к такой старухе, как ты ее назвал, иные мерки нужны. Это тигр, а не старуха. Всей нашей конторе утерла нос.

– Погоди, Анатолий Станиславович, не надо так мрачно, – поднял руку Третьяков. – Ошибок мы, конечно, наделали, это факт. Вон Митрофана едва не потеряли, хорошо, выкарабкивается парень. Червягу на тот свет отпустили. У наших соседей тяжело ранен сотрудник, которому было поручено предотвратить захват сейнера. Да еще доцент случайно застрелил сообщника на яхте. Все так… Но щупальца «Осьминогу» мы начисто отрубили… И в сердце сумели поразить. Правда, руками того государства, где он соорудил логово, но ведь и наша заслуга в этом есть. Конечно, Школьник – большая промашка… Взять бы этого матерого агента живым – был бы обвинительный материал против ЦРУ, подобравшего гитлеровских агентов! И Джон Бриггс от нас ушел. Как его упустили?

– Скорее всего, Бриггс воспользовался аквалангом и выбрался через шлюз для «Крота», – объяснил Колмаков. – Другой возможности исчезнуть, кажется, не было. Когда я был в Таллинне, всю лодку облазил с Давыдовым, она сейчас в доке стоит.

– А как он сам, наш герой? – спросил Треть­яков.

– В полном порядке, товарищ генерал, – ответил Колмаков.

– Мы уже подготовили подробное представление на него, Лев Михайлович, – сообщил Митрошенко. – Сделано, как вы сказали.

– Хорошо, – кивнул Третьяков. – Вот тебе и непрофессионал! Давыдов достоин высокой награды. Кто говорил, что молодежь у нас не та…

– Никто не говорил, товарищ генерал, – отозвался Митрошенко. – Если не считать некоторых горе-публицистов.

– То-то, друзья-товарищи… Признаться, я больше всего в этой истории радуюсь за Давыдова, тому, что вернулся живым и здоровым. И на белом коне…

– На подводной лодке, – поправил Колмаков.

– А ему, штурману, так и положено, – оставил генерал последнее слово за собой. – Кстати, что с его матерью?

– По-прежнему носит цветы на ту могилу… Каждое воскресенье. Как и просили в свое время, – ответил Митрошенко. – Что с могилой-то теперь делать?

– Что-нибудь придумаем, – отмахнулся генерал. – Меня сейчас Рутти Лаймесон интересует. Где он сейчас?

– Пока в консульстве. От экскурсии по городу он вчера отказался. Передатчик, прикрепленный к вагону, мы сняли уже в Бологом… Но сообщение Школьнику уже ушло… Вот Магда Вюртемберг и пошла ва-банк.

– В исполнительности немцам не откажешь, – задумчиво проговорил Третьяков. – Сорок с лишним лет прожить в русском обличье и оставаться готовой выполнить приказ давно уже сгнивших хозяев.

– Новые ее боссы еще живы и здоровы, – заметил Митрошенко.

– Все равно… Не могу я этого понять, душа противится. Целую жизнь быть близким и любимым человеком для этих людей и вдруг решиться уничтожить их… А когда не вышло – головой об асфальт с седьмого этажа.

– Русский человек, вот и не можете понять, – сказал Митрошенко.

– Будто у нас подлецов нет, – проворчал генерал. – Тоже мне, генетик-антрополог… Смотри, проведают борзописцы – запишут в адвокаты избранного народа.

– Я ведь в принципе говорю, Лев Михайлович, – смущенно попытался оправдаться Митрошенко.

– Ну разве что в принципе… Хорошо, товарищи, на этом пока закончим. С Лаймесона глаз не спускать. Все его контакты фиксировать на видео. Ох, с каким бы удовольствием я побеседовал и с ним в этом кабинете! Но высокий гость в дипломатическом ранге… Как он собирается покинуть нас?

– Билет в Штаты консульство не заказывало, – ответил Колмаков. – На поезд в Хельсинки тоже… Есть предположение, что поедет на консульской машине через финскую границу.

– Свяжитесь с вашим приятелем Логиновым из Кронборгского отряда, – распорядился генерал. – Пусть проводит Рутти Лаймесона через КПП Клюквенное. А вы, подполковник, вместо почетного эскорта поедете вслед за Дрэйком до самой границы.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Не думаю, чтобы старый знакомый еще что-нибудь у нас затеял, но я лично вздохну свободно только тогда, когда этот тип совсем уберется с нашей территории.

Олег Давыдов знал, что мать его ушла, как всегда это делала по воскресеньям, на кладбище. Он уже три дня находился в Ленинграде, но еще не видел родителей, хотя их уже подготовили к его возвращению. Колмаков говорил с отцом, сказал, что в самом ближайшем будущем их ждет добрая новость, пусть готовятся к встрече дорогого гостя. Для всех соседей и близких сын Давыдовых пропал без вести во время рейса в Южную Америку.

Виктор Иванович передал весть жене, та сразу поняла, о чем идет речь, но сдержала себя, даже перед мужем не выдала волнения, которое охватило ее. А в воскресенье утром, как всегда, поехала с цветами на кладбище, где под пирамидкой с именем сына лежали останки неведомого ей человека. Мариэтта Алексеевна часто думала об этом бедолаге, обреченном на вечную безвестность, и ей по-матерински было жаль его.

А ее сын был уже в городе, и все дни напролет писал, диктовал на магнитофон обо всем, что с ним так неожиданно приключилось. Этот материал имел сейчас огромное государственное значение, которое трудно было переоценить.