Василий Ардаматский - Избранное. Компиляция. Романы и повести 1-13

В первые же минуты суда его организаторы пожалели, что включили в этот процесс Воячека. Вслед за ним и те двое подсудимых начали все отрицать. Но Воячек, сидя на скамье подсудимых рядом с солдатом, ухитрился шепнуть ему: «Говорите, что листовки вам подсунула охранка». Солдат, а за ним и штатский тут же заявили об этом суду. Воячек тоже сообщил суду о том, как в московской охранке пытались сделать уликой какой-то сверток с литературой, о котором он не имел и не имеет понятия. Суд делал все, чтобы помешать им говорить, обрывал окриками, но повышали голос и подсудимые. Кроме всего, в манеже был гулкий резонанс, от которого вообще трудно было разобрать, что кричал судья или подсудимый. Секретарь то и дело смотрел на судей, видимо не зная, что заносить в протокол.

Разозленный судья читал приговор таким громким голосом, что от резонанса отдельные слова тонули в сплошном гуле. Воячек даже не понял, к чему его приговорили, и вынужден был переспросить.

— Семь лет каторги! — прокричал судья.

Полковника Игумнова на суде не было, он прислал сюда своего сотрудника, который сидел в пристроенной к манежу раздевалке и ход суда слушал через приоткрытую дверь. Сразу после вынесения приговора он умчался в Петроград докладывать.

Игумнов принял его без задержки и, узнав приговор, спросил:

— Как вел себя Воячек?

— Как и у нас, — ответил сотрудник, — все отрицал, требовал открытого суда, а вслед за ним ничего не признали и те двое.

— Ничего, поработает с киркой на сибирском морозце — остынет и поумнеет…

— Все-таки приговор мягкий, — заметил сотрудник.

— Вы сказали об этом судье? — раздраженно спросил Игумнов и, не ожидая ответа, сказал — Вы свободны…

Вечером Игумнов о приговоре докладывал начальнику охранного отделения генералу Глобачеву. Тот разозлился:

— Последнее время все судьи точно состязаются, кто из них больший либерал, ведь тех двух пойманных с листовками можно было спокойно расстрелять…

Игумнов потом старался о Воячеке не вспоминать, но, помимо его воли, почти на каждом допросе он вдруг вспоминал его и злился. Не забыл Воячека и генерал Спиридович — как-то говоря с Игумновым по телефону, он поинтересовался: «А как тот ваш студент?» Игумнов ответил: «Семь лет каторги». Спиридович помолчал и сказал: «Все-таки добренький приговор, не дотянули вы студента до полной кондиции…»

В холодном зарешеченном вагоне, издавна прозванном «столыпинским», Воячека с этапом везли на каторгу.

Счастливый характер был у этого Воячека — ничто не повергало его н уныние. Наверно, это ОТ того, что все происходящее с ним он считал своей борьбой большевика, ведь нигде не сказано, что бороться надо только там и там-то, — везде надо бороться, важно только, чтобы рядом был хотя бы один человек. А здесь, в столыпинском вагоне, распихано по купе не меньше ста осужденных людей со сломанной судьбой, и каждый его, Воячека, интересует. В его купе вместе с ним пятнадцать человек. Его сразу же заинтересовал паренек с рассеченной губой, что придавало его лицу постоянное зверское выражение. Веселый, злой, физически крепкий, он сразу же стал верховодить всеми, если что случалось, жаловались не конвойным, а ему, и Воячек заметил, что, как правило, конфликты разрешались им по справедливости. Они познакомились.

— Зовут меня Толик, а полностью — Толик Порченая Губа, — представился паренек и тут же сообщил, что получил он пять лет каторги за ограбление в Петрограде генеральской квартиры. Узнав, что Воячек за «политику» получил семь лет, зацокал языком:

— Гляди-ка, политика у них идет подороже генеральского добра, — и, вглядевшись в Воячека, сказал — А ты на политика непохожий, те больше квелые да больные. В прошлую отсидку, пока не бежал, был я вместе с одним политическим, сгорал человек от туберкулеза, а характера у него было на троих. В день смерти подозвал меня и дал записочку для жены. «Если убежишь, говорит, и до столицы доберешься, свези в Колпино…» И я свез. А как же — закон…

— Ух, генеральская квартирка была фартовая, — рассказывал Толик о своем деле. — Узел набрался — не поднять, и все — вещь к вещи. А завалился я на генеральских орденах. Открыл одну шкатулку, а в ней целая куча орденов блестит, и черт дернул — взял две штуки. А потом, когда узел снес скупщику, выпил на радостях, нацепил на грудь ордена и пошел гулять. Так по этим орденам легавые меня и унюхали.

— А получше, чем воровство, дела себе не нашел? — спросил Воячек.

— Зачем искать-то?

— Мог бы людям пользу приносить.

— Людям? Пользу? — страшно удивился Толик. — А за что? Что мне те люди хорошего сделали? Батька голову положил еще в японскую. Матка спилась, на панель пошла и сгинула. Старший брат взят уже на эту войну и как в воду канул. Вот что, Сашок, я от людей имею, да гори они ярким пламенем. А еще, Сашок, я волю обожаю.

— Хорошую ж ты волю получил — каторгу.

— Я-то? Каторгу? Да ты что, Сашок? Только они меня и видели… — Он приблизил свое лицо вплотную к Воячеку. — Давай вместе тягу дадим.

— Рано об этом, — ответил Воячек. — И ты не спеши, нарвешься — надбавку тебе дадут.

— Мне-то? Надбавку? — Толик свистнул и витиевато выматерился.

Владимирская от века пересыльная тюрьма. Когда колонну заключенных со станции пригнали туда и она остановилась перед крепостными воротами, Воячек вдруг подумал: сколько наших прошло через эти ворота, и невольно разволновался.

Во дворе их построили в две шеренги. Началась перекличка по фамилиям. Потом было приказано выйти вперед политическим. Вышло двое, Воячек шагнул третий. Здесь своя перекличка и тоже по фамилиям. И вдруг Воячеку приказывают вернуться в строй уголовников.

— Я политический, — возразил он.

— Вернись! — гаркнул тюремщик.

Воячек выполнил приказ. А когда уголовных загнали в камеру, к Воячеку протиснулся Толик.

— Ты что же про политику гнул мне липу? — Глаза у паренька злобно блестели.

— Я правду говорил, ошибка какая-то.

Толик недоверчиво посмотрел на Воячека и сказал угрожающе:

— Толику гнуть липу опасно, ты это наперед знай.

На другой день из камеры пофамильно вызвали десять осужденных. Воячека в том числе. Их погнали на товарную станцию, и там они разгружали вагоны, таскали в пакгауз тяжеленные ящики. Воячек от напряжения взмок, у него каменели руки. Когда их привели обратно в тюрьму и построили в шеренгу, Воячека так качало, что он ухватился за соседа. И вдруг к нему подходит тюремщик и орет на весь двор:

— Бери метлу и мети вон до той стены, и чтоб пылинки не осталось.

— Я только со станции и без обеда, — взмолился Воячек.

— В карцер захотел? Мети, мать перемать!

Воячек из последних сил водил метлой по бугристой мостовой и, как всегда, когда ему бывало трудно, повторял любимую поговорку своего друга и партийного крестного Сени Страда: «Взявшись за гуж, не говори, что недюж…»