Евгений Ивин - Откровения секретного агента

Мы прошли в большую столовую. То, что там было, могло поразить любое воображение. А я просто был ошарашен: шкаф с необыкновенной посудой у одной стены, шкаф с не менее диковинным хрусталем — у другой, на стенах картины. Честно скажу, я не знал, чьей кисти они принадлежали, но рамы, массивные и дорогие, наверно, заключали оригиналы. Как-нибудь надо спросить хозяйку. А может, у нас будет урок по живописи, музыке, поведению в обществе и что еще — не знаю. Посреди комнаты стоял большой полированный стол персон на двадцать и стулья с мягкой обивкой. На одном краю стола я заметил два прибора: тарелки, фужеры, рюмки, вилки, ножи. Все это блестело и сверкало.

— Я провожу тебя в ванную комнату, ты можешь помыть руки, — предложила Кира Николаевна и пошла вперед по коридору.

Все кругом было великолепно: бра, светильники, различные безделушки, африканские маски и ножи на стенах. А ванная комната сверкала необыкновенной плиткой и никелированными предметами, о назначении некоторых я даже не знал. Хозяйка вышла, а я, обалдевший, вдруг почувствовал себя громоздким и неуклюжим, мои движения были неестественны. Я стоял перед ослепительно белой раковиной, глядел на себя в зеркало и был сам себе противен до тошноты за свои поганые мысли о Кире Николаевне по поводу поцелуев. Ничтожество, плебей, убожество, пигмей — все что можно было навесить на себя, я навесил, и мне показалось, что мой рост уже был не метр восемьдесят пять, а значительно поубавился: голова ушла в плечи, моя прическа была мне противна, костюм морщился на плечах, галстук давно пора выбросить на помойку, купить новый и научиться завязывать, а не снимать каждый раз через голову. Правда, лицо у меня было более-менее — нравилось женщинам, и спортивная фигура была под стать лицу. Это все, что я имел в активе, остальное от внешнего вида уходило в пассив.

— Толя, что с тобой? — тревожно спросила Кира Николаевна. Я так был увлечен самобичеванием и самоунижением, что не заметил, как она подошла, и вздрогнул при звуке ее голоса.

— Ничего, это пройдет, — успокоил я ее и, повернувшись, очень близко увидел ее изумительные глаза, в которые мне стало неловко смотреть. Казалось, она поняла мое состояние, открыла кран и подвинула мне мыло. Я вымыл руки, она подала полотенце и все время стояла рядом, я чувствовал запах ее волос, ее кожи, тонкий аромат духов и с трудом подавлял вспыхнувшее волнение.

В столовой она остановилась возле стула, а я, дубина, сразу уселся к столу. Кира Николаевна продолжала стоять и глядеть на меня. В глазах ее был немой вопрос, я должен был что-то сделать.

— Толя, я не умею отодвигать стул и садиться за стол, — произнесла она с виноватой улыбкой. И я весь вспыхнул, даже уши стали гореть. Я вскочил, ухватился за спинку ее стула, отодвинул, дождался, пока она готова была сесть, и пододвинул так, что она оказалась за столом. После этого я, как в замедленной съемке, сел сам.

— Давай договоримся так: я не буду тебе говорить, что и как надо делать за столом — держать нож, вилку, что чем есть, — ты будешь смотреть, как это делаю я, и копировать. Что не поймешь — спросишь. Кстати, ты что-нибудь пьешь?

Я смутился, мне не хотелось говорить, что я предпочитаю водку, потому что в этом доме, наверно, пьют что-то заморское и необыкновенное. Она заметила мое замешательство, но истолковала по-своему.

— Я не твой генерал, со мной можешь быть откровенным, — усмехнулась хозяйка, слегка обнажив свои кораллы-зубы. — Будь сам собой, но если только ты выкрикнешь, что советский чекист — лучший в мире чекист, я тебя выгоню, пойдешь объясняться к своему генералу.

— А что, это неправда про чекиста? — попытался я восстановить утраченные позиции. — Это же как дважды два: «Советский инженер — лучший в мире инженер; советский жмурик — лучший в мире жмурик; советский карлик — самый маленький карлик; советский рак — лучший в мире рак», — отстрелял я глупые лозунги.

При последнем лозунге она засмеялась и поинтересовалась:

— А что такое жмурик?

— Покойник, мадам!

«Жмурик» тоже вызвал у нее улыбку и она сказала:

— Еще пару раз пообщаешься со своим генералом и будешь как Эллочка-людоедка — тридцать два лозунга и универсальное обращение — «парниша».

Обстановка разрядилась, я опять был в своей тарелке.

— Так чего же мы выпьем? — возвратилась она к теме.

— Водки!

Мы выпили почти всю бутылку «Посольской». Кира Николаевна не отставала от меня, и в голове опять забродила поганая мысль, рожденная пьяной фантазией: эта женщина показалась мне такой желанной и доступной, что я не удержался и погладил ее холеную бархатную руку, лежавшую на столе. Она очень внимательно посмотрела иа меня своими озерцами, которые почему-то сейчас были не голубыми, а синими-синими, и я понял, что она пьяна.

Урок светского поведения у нас закончился в спальне: я как настоящий джентльмен расстелил постель, раздел ее… совсем, чтобы ей не было душно, и лег рядом. Да, я воспользовался беспомощным состоянием Киры Николаевны, но я не насиловал ее. Изголодавшись по мужской ласке, она охотно и страстно отдалась мне. После того как мы успокоенные и умиротворенные лежали на ее широкой постели, она тесно прижалась ко мне и тихо прошептала:

— Господи, какое счастье! Ты моя радость! Ты мое чудо! — Все по-русски, все без фальши — и уснула.

Проснулся я поздно, Киры в постели не было. После бурной любовной ночи я чувствовал себя усталым и разбитым, наверно, как курица, только что снесшая диетическое яйцо.

Из ванной доносился шорох сильных струй воды из американского душа. Минут через тридцать она появилась в голубом шелковом халате с идеальной прической и в полной косметической готовности. Я не мог отвести от нее восхищенного взора. Глаза ее блестели, влажные губы призывно приоткрылись. Она удивительно преобразилась, словно расцвела, хотя я прекрасно знал, что ее время цветения уже кончилось где-то лет пятнадцать назад.

Три дня и три ночи я прожил у Киры как во сне. Мы сочетали обучение правилам хорошего тона и особенностям бытовой жизни американцев с любовью. Что нравилось мне в ней в отличие от требовательной Августины? Она не была навязчива, наверно, сказывался опыт подобного общения. Я сам чувствовал, когда ей хотелось нашей близости, будто ее флюиды и биотоки передавались и проникали в мой организм, заражая и возбуждая меня, рождая неукротимую страсть.

В последний день нашего любовного угара Кира страстно поцеловала меня, прижалась ко мне вздрагивающим от возбуждения телом и сказала:

— Толя, тебе надо уходить. Через три часа прилетает из Югославии мой муж. Я должна успокоиться до полного равнодушия. — Наступила пауза.

На этом наша страстная, скоротечная, как чахотка, любовь, словно в флоберовском романе «Мадам Бовари», закончилась. Она отличалась только тем, что я не стрелял в Киру и мы не лили ручьи горьких слез, жалея друг друга. Прощание было коротким и банальным: мы поцеловались недолгим поцелуем, как бы подводя черту под нашей любовью, которая вдруг вспыхнула, как яркая звезда, и вскоре погасла. И мы погрузились во тьму повседневного существования — она на верхнем этаже, а я в полуподвале, — насыщенного обязанностями и обязательствами, правилами и условностями — всем тем, из чего сотканы моя и ее жизни до самой смерти. Прощаясь, мы были правдивы, когда заверяли друг друга, что сохраним в памяти эти незабвенные дни.