Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Вот, Юнас, возьмите.

— Что это? — Виклунд прочитал текст, перевернул открытку. — Что это? Какая-то Марта, Фриц, петунии. Не понимаю.

— Это пришло вчера вечером из Лейпцига. От Шварца. Здесь говорится буквально следующее. «Эбель дал понять, что Шелленберг завербовал его для контригры с англичанами. Верить Шелленбергу нельзя. Эбель будет действовать под его контролем». Возьмите ее с собой. Текст вам расшифруют в Стокгольме. И мой вам совет, если он вас интересует: хотите иметь дело с Шелленбергом, сохраняйте дистанцию. Он — лис.

— Давайте остановимся, — попросил Виклунд.

Хартман остановил машину на обочине. Виклунд немного подумал и спросил:

— Что вы думаете делать?

— Ну, что касается меня, то Эбелю я знаком под другим именем. Дорогу ко мне он вряд ли запомнил: его серьезно помотали по городу. А вот Шварцу нужно уйти на дно, и как можно скорее. Что до вас, то вы для него — икс. Человек без имени. Вам ничего не угрожает.

Виклунд явно перебарывал в себе досаду. Наконец он сказал:

— Да, вы правы. Меня отговаривали от контактов с Шелленбергом. Ему так и не простили этой истории в Венло в тридцать девятом, когда он похитил агентов СИС прямо на границе с Голландией. Выставил себя капитаном вермахта, участником военного переворота, заморочил всем головы, устроил перестрелку. У нас говорят: волк всегда остается волком, как бы хорошо его ни кормили. Разумеется, я отменяю сегодняшнюю встречу. Не выходите с ним на контакт. Пусть думает, что что-то случилось, а что — пока неизвестно. И вот что, давайте вернемся в отель. Возможно, я уеду уже сегодня.

«Опель» Хартмана развернулся и поехал назад в «Адлерхоф».

Во время совещания Шелленберг проанализировал сложившуюся ситуацию. Получив информацию по Мюллеру из двух источников — от Хартмана и от Небе, он вынужден был признать, что, вероятнее всего, она соответствует действительности — Мюллер и правда каким-то образом узнал о его желании пойти на переговоры с англичанами, используя данные по урановому проекту. Шелленберг сохранял спокойствие — пока речь могла идти лишь об интерпретации каких-то сведений, то есть о слухе. Но Небе был прав: в рейхе слухи имели такой же вес, как и реальность. Еще интереснее было понять, как произошла утечка. Шелленберг видел только два источника — Хартман и окружение Гиммлера. Для Хартмана это был бы крайне неразумный шаг, к тому же бессмысленный. Даже если бы он выдал что-то гестапо, то как это стало известно Небе? А вот Гиммлер в минуту откровенности мог сболтнуть лишнее в разговоре с теми, кому он безоговорочно доверял. Это — Керстен, личный врач. Что маловероятно: Керстен, как чумы, опасался тайной полиции. Это — Брандт, личный адъютант рейхсфюрера, с которым Гиммлер расставался, только отправляясь в постель. Все новости, все комментарии к ним он получал сначала от Брандта. Однако Брандт был близок к Керстену и старался держаться в стороне от всех руководителей РСХА, чем сильно раздражал их, но особенно — Мюллера. Это — Вольф, который постоянно вертелся возле Гиммлера, несмотря на то, что возглавлял полицию и СС в Вероне. Наконец, Олендорф… Почему бы и нет? Спросить об этом у самого Гиммлера не представлялось возможным.

Так и не ответив себе на вопрос, где могла произойти утечка, Шелленберг решил напроситься на аудиенцию к рейхсфюреру после совещания и предупредить его о потенциальной опасности такого слуха, пока ему об этом не сообщили другие.

— Как такое могло случиться? — Гиммлер вскочил из-за письменного стола и забегал по кабинету. — Как такое могло случиться, я вас спрашиваю?

— Возможно, людям Мюллера удалось каким-то образом что-то подслушать? — неуверенно предположил Шелленберг.

— Как-то, что-то. Не узнаю вас, Шелленберг, с каких пор вы стали выражаться, как дилетант? Получается, что Мюллер контролирует наши действия. Это неслыханно!

— Нет, рейхсфюрер, речь может идти только об одной утечке, не более.

— И кто же, по-вашему, ее инициировал? Может, этот ваш Хартман из «Адлерхофа»?

— Уверен, что нет. Для него лично такой поступок означал бы катастрофу, крах.

Шелленберг решил пока не говорить рейхсфюреру о манипуляциях гестапо вокруг Хартмана, поскольку это сломало бы всю игру, в которой крайним окажется он.

— Ничего не хочу слышать. И ладно бы Мюллер. Но — Небе! Нет, это никуда не годится. — Гиммлер вернулся в свое кресло и, нахохлившись, уставился в угол. Видно было, что он уже успокаивается и начинает размышлять. — Вам еще повезло, что вы сделали только шаг в это болото, а не углубились в него, позабыв ориентиры.

— Конечно, рейхсфюрер, мы пока не начинали, — заверил его Шелленберг. — Разговор лишь о намерениях.

— Вы, — поправил его Гиммлер. — Вы не начинали, Шелленберг. И вообще, хочу вас предупредить: если еще хоть раз вы совершите подобную ошибку, я моментально от вас отрекусь. Я не готов делать такие щедрые подарки ни Борману, ни Риббентропу, ни тем более Мюллеру.

— Конечно.

Гиммлер погрузился в раздумье, которое прервал словами:

— Прикроем эту тему. Возможно, вернемся к ней позже. А пока прикроем. Уран не должен фигурировать в вашем диалоге ни здесь, ни за пределами рейха до тех пор, пока я не посчитаю необходимым вернуться к этому аргументу. Продолжайте переговоры по линии политической разведки, но без урана. — Он смерил Шелленберга колючим взглядом. — Что касается вас, то, вероятно, мне придется подписать представление вас к награде «Крестом военных заслуг» второй степени.

— О, благодарю, рейхсфюрер.

— Как вы понимаете, это не для вас, а для таких, как Кальтенбруннер и Мюллер. Чтобы поджали хвосты хотя бы на время. Получите ее тогда, когда заслужите.

— Все равно благодарю.

Для Венцеля настали черные дни. Его дешифровальщики бились над нойкельнскими перехватами практически круглые сутки, и кое-что уже стало вырисовываться, но работа требовала времени, а его у Венцеля почти не осталось. Они уцепились за последнюю фразу финального донесения, по ряду признаков она напоминала кое-какие коды «Капеллы», но материала катастрофически не хватало.

Между тем люди в гестапо решили, что, если поднажать, то из Кубеля можно вытянуть нужное решение по декодировке, талант к которому он проявил до своего падения. Венцель робко пытался объяснить Ослину, что это процесс, он требует напряженной работы, а Кубель пребывает в полуживом состоянии, и вряд ли можно ожидать от него открытий: как ни ненавидел он Рекса, ему претило участвовать в истязании умирающего. Ослин выслушал его с невозмутимым видом, дал высказаться до конца, не пошевелился, не изменил позы, можно было подумать, что он спит с отрытыми глазами, но когда Венцель закончил, Ослин, глядя перед собой, бесцветным голосом произнес: