Алистер Маклин - Темный крестоносец [Черный сорокопут Черный крестоносец]

Я подошел к шкафу, в котором слуга-китаец сложил нашу одежду, порылся немного, светя себе тонким лучом фонаря, пока не нашел пару темно-серых фланелевых брюк и синюю рубаху. Быстро переоделся в темноте. Выйти на полуночную прогулку в белой рубашке и белых джинсах — едва ли это понравилось бы полковнику Рэйну. Затем я подошел к постели Мари и тихо сказал:

— Ты ведь не спишь, верно?

— Что тебе нужно? — Никакого тепла в голосе, ну просто совершенно никакого.

— Послушай, Мари, не глупи. Чтобы провести их, мне пришлось и тебе соврать в их присутствии. Неужели ты не видишь преимущества, когда я могу передвигаться, а они считают меня прикованным к постели? Что я должен был сделать, по-твоему? Появиться в дверях с Хьюеллом с одной стороны и профессором с другой и бодро проворковать: «Не обращай на это внимания, дорогая. Я просто придуриваюсь»?

— Полагаю, что нет,— сказала она, поразмыслив.— Что ты хотел? Только сказать мне это?

— Вообще-то дело касается твоих бровей.

— Моих чего?

Бровей. Ты такая яркая блондинка, а брови черные. Они настоящие? Я имею в виду цвет...

— Ты не спятил?

— Мне нужно затемнить лицо. Нужна тушь. Я подумал, а вдруг у тебя есть...

— Почему бы тебе с самого начала так и не сказать, вместо того, чтобы строить из себя умника? — Как бы ни подсказывал ей разум «прости!», какая-то другая часть сознания выступала против. Туши у меня нет. Могу предложить только гуталин. В верхнем ящике, справа.

Меня слегка передернуло от этой идеи, но я поблагодарил ее и оставил в покое. Через час я оставил ее совсем. Положил под простыню на своей постели куль тряпья, проверил, нет ли вокруг дома заинтересованных наблюдателей, и вышел с задней стороны дома, приподняв боковую штору ровно настолько, чтобы можно было проскользнуть под ней. Ни криков, ни воплей, ни выстрелов. Бентолл перешел границу незамеченным, чему был несказанно рад. На темном фоне меня и с пяти ярдов не заметишь, хотя с подветренной стороны можно запросто унюхать и с пятидесяти. Что-то такое в гуталин подмешивают.

На первом этапе моего путешествия от нашей хижины до дома профессора не имело значения, больная нога или здоровая. Любому из барака или дома Хьюелла мой силуэт был бы отчетливо виден на светлом фоне моря и белых блесток песка. Поэтому я преодолел этот участок ползком, на четвереньках, направляясь к задней части дома, что находилась вне поля зрения всех остальных.

Я завернул за угол и медленно, бесшумно поднялся на ноги, прижавшись вплотную к стене дома. Три тихих осторожных шага, и вот я у задней двери.

Неудача подстерегла меня в самом начале. Так как парадная дверь дома была деревянной, на петлях, я решил, что и задняя дверь должна быть такой же. Однако там оказалась штора из бамбука, и как только я дотронулся до нее, она в ответ зашелестела и зацокала, словно сотня кастаньет. Я распластался на земле под дверью, сжав в руке фонарь. Прошло пять минут, ничего не случилось, никто не вышел, а в довершение всего порыв ветра взъерошил мне волосы и всколыхнул штору, которая снова зашелестела и зацокала, как прежде. За две минуты мне удалось отвести в сторону двадцать бамбуковых висюлек, стараясь не слишком откровенно шуметь при этом, две секунды ушло на то, чтобы проникнуть внутрь, и еще две минуты, чтобы по одной опустить бамбуковые нитки на место. Ночь не была теплой, но я чувствовал, как пот струится по лбу и застилает глаза. Смахнув его, я прикрыл ладонью и без того крошечное оконце на стекле фонаря, включил его осторожно большим пальцем и начал осматривать кухню.

Я не ожидал обнаружить там что-нибудь необычное и не обнаружил. Но зато нашел то, что искал: ящик для ножей. У Томми была восхитительная коллекция больших ножей, отточенных, как бритва. Я подобрал себе одного красавца: треугольной формы, длиной в десять дюймов, зазубренный с одной стороны, с другой — гладкий. От ручки шло лезвие шириной у основания в два дюйма, сходя постепенно на нет. Острие было заточено, словно хирургический ланцет. Это было лучше, чем ничего, куда лучше, чем ничего. Если угодить между ребер, то даже Хьюеллу не покажется, что его решили пощекотать. Я аккуратно обернул нож в тряпку и сунул под ремень.

Внутренняя дверь кухни, выходящая в центральный коридор, была из дерева, видимо, для того, чтобы в дом не проникали кухонные запахи. Она открывалась внутрь, на смазанных маслом петлях из кожи. Я вышел в коридор и встал там, прислушиваясь. Напрягать слух не пришлось. Сказать, что профессор спал тихо, как мышка, было никак нельзя, а источник храпа, комнату с открытой в коридор дверью, футах в десяти от меня, было совсем нетрудно обнаружить. Где спал слуга-китаец, я не имел представления. Как он выходил из дома, я не видел, значит, он должен находиться в одной из других комнат, а в какой именно, мне меньше всего хотелось выяснять. Мне он показался молодым человеком, который спит очень чутко. Я надеялся, что аденоидная оркестровка профессора прикроет любой шум с моей стороны, по тем не менее прошел по коридору до двери гостиной, словно кошка, крадущаяся за птичкой по солнечному лужку.

Благополучно преодолев дистанцию, я закрыл за собой дверь без единого звука и шороха. Тратить время на осмотр комнаты не стал. Я знал, что мне нужно, и сразу направился к большому двухтумбовому письменному бюро. Даже если бы, сидя в плетеном кресле этим утром, я не заметил, куда ведет поблескивающая сквозь солому медная проволока, нюх безошибочно привел бы меня сюда: едкий, хотя и слабый запах серной кислоты ни с чем нельзя спутать.

В большинстве случаев тумбы таких бюро заняты рядами выдвижных ящиков, но бюро профессора Уизерспуна представляло собой исключение. Каждая тумба прикрывалась одной дверцей, причем ни та, ни другая не были заперты. Да и не от кого было запираться, видимо. Я сначала открыл левую дверцу и посветил внутрь топким лучом фонаря.

Ящик был большим: тридцать дюймов в высоту, восемнадцать в ширину и не менее двух футов глубиной. Он был забит свинцовыми аккумуляторами и сухими батареями. На верхней полке находилось десять аккумуляторов, большие ячейки по 2,5 вольта, соединенные последовательно. Ниже размещались восемь сухих элементов «Ексайд-120», включенных параллельно. Достаточно питания, чтобы послать сигнал на луну, если у старика есть радиопередатчик.

И радиопередатчик у старика был. Он помещался в тумбе с другой стороны и занимал целиком весь ящик. Я кое-что смыслю в приемниках и передатчиках, но эта металлическая серая глыба с множеством ручек настройки, тумблеров и кнопок была мне совершенно незнакома. Внимательно вглядевшись в клеймо изготовителя, я прочитал: «Куруби — Санкова радиокорпорация, Осака и Шанхай». Мне это говорило не больше, чем несколько китайских иероглифов, нацарапанных ниже. Длины волн и наименования станций были обозначены и по-китайски, и по-английски. Передатчик настроен на Фучжоу. Наверное, профессор Уизерспун принадлежал к числу заботливых хозяев, которые разрешают своим соскучившимся по дому рабочим поговорить с родными в Китае. А может быть, и нет.