Никэд Мат - Желтый дьявол [Т. 1]

— Видал?

— Пора… — только и сказал тот.

— Верно… Ша — работать! Надо собираться в сопки.

— Дело!..

Всю ночь говорили — ни до чего не договорились.

А надо бы: здесь — Сухановы, Мельниковы гибнут…

Там — Гордеевки… Ивановки…

Край стонет от расстрелов, виселиц, нагаек…

Города живут жутью.

Пора…

С чем… Как…

Кто…

— …Он… Лазо… здесь… даже белогвардейские газеты об этом трубят.

— Рабочие знают… говорят! — что мы молчим?..

— Есть, которые сами к нему собираются…

— Знают его…

— Это… — командующий…

— Да… — Игорь вошел: — Вот… читайте…

Разрушать заводы… всеобщую забастовку…

Организовать рабочие отряды — в сопки…

Дезорганизовать тыл…

— Ну!.. — десяток молодых голосов.

…Все готовы.

Хоть завтра, хоть сейчас…

А глаза — огнями.

И таинственность.

… «Старики» остались…

…Молодежь…

К Лазо…

— Кто до Красноярска?.. Прошу возвратить билеты.

— Как, уже?

В вагоне поднялась суета. Стаскивают с полок чемоданы, наспех увязывают узлы. Плачет ребенок. Скоро. Поезд прибавляет ходу.

Та-та-та-та-та-та: чаше колеса. Скоро. Уже за холмом справа зубчатой каймой поднялись сторожа Енисея— горы.

Растут… приближаются… и…

Еще поворот…

Колокольни… Дома… Водокачка…

Приехали.

Публика — валом к дверям… с корзинками, узлами, но…

Дверь отворилась…

Четверо.

Папахи… шашки… наганы.

— Прошу, господа, приготовить документы.

Осмотр.

Замолкли. Готовят документы. Недовольны.

Про себя, втихомолку:

— Черти… Чтоб им подохнуть… На каждой станции смотрят.

Бедно одетый, среднего роста, молча — белый листок… Глаза — в сторону.

— Гм… — Низенький офицер с красным носом и бесцветными глазами долго смотрит… Потом — на язык…

— Ага!.. Пристает и… кисло.

— Мытый?

— Что?

— Мытый, говорю, паспорт?

— Нет!.. Что вы.

— Ладно. Дурака не валяй. Забрать! Забрали.

— Не говорит, кто он?

— Нет, путается… Да не видно, что ли: красноармеец… из лагерей бежал, должно.

— А, чорт с ним. В тюрьму!

А через пять дней: …при сем препровождается в ваш эшелон для дальнейшего направления… и проч.

Комендант эшелона — караульному унтер-офицеру:

— Петренко! Ткни его куда-нибудь.

— Слушаю-сь, господин поручик!

Звякает замок, и с визгом медленно откатывается дверь теплушки. В просвете лица: бледные… синие… грязные…

— Чего высунулись?.. Назад!.. Ну, а ты… Полезай!

Замок звякнул… Закрыли.

Темнота… духота… вонь… И чей-то голос над ухом взволнованно:

— Спиридоныч! Ты ли?

— Я!

— Моя пампушка, моя!.. — кричит китаец.

Хлебная корка, брошенная через окно вагона, подхватывается десятком рук. Но китаец держит ее крепко.

— Моя, моя…

В ту же секунду, кто-то ударом сапога в висок сваливает его.

— Бей его!

— Лупи!

Наваливаются гурьбой. Давят коленями.

— За что? — Кто-то интеллигентного вида пытается протестовать.

— Крой его, крой!

Несколько рук вырывают корку из желтых плотно сжатых зубов китайца.

В теплушке девяносто человек. Удушливый смрад: едкий дым махорки и человеческих испарений.

Вторая неделя: вши, грязь. Без хлеба. Двери заперты. Куда они едут? Куда их везут? От станции к станции… Они — пленники белых.

Слышно — открывают дверь.

Голова прапорщика Колгунова.

— Кто тут Марченко?

— Я! — откликается в углу лежащий человек.

— Выходи на допрос.

— Он болен… — за Марченко отвечают другие.

Но прапорщик Колгунов, как всегда пьяный, не терпит возражений. Он с руганью лезет в вагон и, ударяя наганом направо и налево, пробирается к больному.

— Вставай! — Пинок ногой.

Больной не шевелится.

— Вставай! — Колгунов вздергивает его на ноги и силой выталкивает из вагона.

Больной падает, ударяясь головой об рельсы.

— Это зверство! Нельзя так обращаться с больными, — восклицает кто-то.

Прапорщик Колгунов оборачивается.

— Кто там говорит? Выходи! Ну…

Никто не шевелится.

— Выходи! — и прапорщик Колтунов хватает ближайшего за руку.

Другие заступаются:

— Не смейте!

— Ах, так! Значит, бунт! Хорошо-с…

Прапорщик Колтунов, бросив больного, сильно качаясь, удаляется.

Минут через десять он появляется опять в компании шести таких же, как он, пьяных офицеров. У всех в руках револьверы. Они бесцельно стреляют в стенки вагонов.

— Выходи! Марш все!

— Зачем? — кто-то робко спрашивает.

— Не рассуждать! Выходи!

Все выходят. Их заставляют выстраиваться в ряды и рассчитаться от одного до десяти. Каждого десятого отводят в сторону.

— Становись!

И тут же, на глазах остальных, бравируя меткостью стрельбы, офицеры устраивают живую мишень.

— Ну, в вагон, марш! По местам!

Долго не могут оправиться пленники. Каждый знает: и он мог быть десятым…

Может быть будет — завтра, послезавтра.

На верхней наре, около самого окошка кочегар Спиридоныч. Приходится сидеть согнувшись. Хорошо, что окно открыто: свежий воздух — можно дышать.

За окном — лента дороги. Телеграфные столбы. Изредка кустарник. И опять тайга, тайга…

Вот он великий сибирский путь.

Белые кости, высушенные солнцем, обласканные ветром — единственные памятники — там, по полям и дорожкам, по тропинкам тайги уроненных человеческих жизней.

Вот чей-то скелет без черепа. Может быть, это замученный белогвардейцами рабочий. Молодой, полный сил, надежд…

Может быть, где-нибудь за сотни верст, а то и за тысячи верст от этого места его ждут. Ждет старушка-мать, ждет и посейчас сына своего: «Авось вернется, постучится в дверь, нежданно, негаданно»…

— Куда мы едем? — спрашивает свесившаяся с нар голова.

Больной лихорадочный блеск глаз, больших, серых, точно приклеенных к двум бледным скулам. Нет лица: это только обтянутый тонкой кожей череп.

— Куда мы едем? Ха-ха! — беззвучно хохочет сидящий внизу на корточках человек. Он с’ежился в маленький комочек и вот, кажется, когда рухнет то, что в нем еще держится, останется просто сверток тряпья.

…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…

Качается вагон на давно не смазанных осях.

…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…

И вперемежку со стуком колес хохот сходящих с ума людей:

— Ха-ха!.. ха-ха!..

Справа под снегом далеко, далеко тянется преддверье Монголии — степь.

Слева холм. На его скате лепится маленькая станция Маккавеево.

Ночь.

Порывистый ветер — внизу — сметает и крутит порошу, вверху — тянет лохматый полог.

Будет метель… буран.

На станции тихо.

Черною ночью царит тягучая черная жуть.