Юрий Авдеенко - Сколько зим…

- Интересно, куда увели остальных?

Ясно. В другие дома, сараи, подвалы, ответит девушка. Но она говорит совсем другое:

- Поцелуй меня в губы.

Оконце под крышей светлеет, точно доска, исписанная мелом.

- У тебя есть имя? - спрашивает он.

- Вали… Нравится?

- Да… Они тебя сильно били?

- Нет. Кажется, нет… А почему ты не целуешь?

Агнеса с тревогой глядела на мать и на Грибанова. Грибанов прижимал клеенку пальцами и смотрел на них:

- Утром старый учитель увел меня к рыбакам. Позже я узнал: нам повезло. Вместе с нами был задержан настоящий подпольщик. Вот почему нас и вызволили… Потом я воевал, был ранен, дошел до Вены. Но все сложилось так, что я больше никогда не встречал Вали и ничего о ней не слышал.

Женщина молчала. Она словно забыла о его присутствии и, подвинув к себе бумажный пакет, брала булавки и прокалывала материю. Агнеса нетерпеливо ерзала на стуле. Уж как-то очень навязчиво тикали часы.

- Все это очень похоже, - грустно сказала женщина. - Но я никогда не жила в Таллине. При немцах я была в Пярну связной между подпольем и партизанами. Меня тоже пытали… А сейчас, простите… Болит голова.

Кажется, у нее была заготовлена первая фраза. И, может быть, она твердила ее сегодня утром, и по дороге к нему, и вчера вечером. А может быть, она придумала эту первую фразу еще тогда, у мотоцикла. Когда уронила его чемодан, и всплеснула ладошками, и посмотрела так, будто они были знакомы двадцать лет, и он вопреки логике и рассудку спросил, не жила ли она в Таллине в тысяча девятьсот сорок втором году.

Но она постучала в дверь и сказала:

- Можно?

А он ответил:

- Нет.

Потому что в это время заряжал кассету, стоя перед кроватью на коленях, и руки его прятались под одеялом, и холодная пленка скользила между пальцами.

Агнесе пришлось ждать за дверью две минуты. И когда она вошла в комнату, то первая фраза уже была неуместна. А без этой фразы она не знала, с чего начать, потому что та фраза казалась ей ниточкой, с которой разматывался клубок.

Может, она должна была открыть дверь и сказать, как выдохнуть:

- Я пришла.

Но теперь, когда она две или три минуты торчала возле порога, говорить это было бессмысленно.

- Я увидела у вас свет. И зашла.

Ложь была наивной, словно детский рисунок. Агнеса догадалась об этом, лишь произнесла последнее слово. Естественно, Грибанов заряжал кассету в темноте. И щелкнул выключателем, уже открывая дверь.

- Завтра уезжаю, - сказал он.

- Как?! Совсем? И вы больше никогда не приедете сюда? - спросила она с печалью в голосе.

- Жизнь корреспондента как ветер, туда-сюда… Прикажут, приеду, - ему не хотелось разговаривать и тем более проявлять любезность.

- Если я прикажу?

- Вы не прикажете, Агнеса. Это вам просто сегодня кажется.

- Я не видела вас два дня. Я раньше не знала, что два дня - это так много.

- Мне пришлось съездить в Никель.

- И вы нашли то, что искали?

- Так бывает всегда… И вы найдете.

Она расстегнула пальто. И он помог снять его. И повесил на вешалку. Пестрый платок повис на спинке кровати, а сама Агнеса села на кровать, коснувшись плеча-ми стены. Смотрела на него пристально и очень серьезно, будто что-то взвешивала, что-то решала чрезвычайно важное для себя. Он не сел рядом с ней, а остался стоять возле стола, где без всякого порядка лежали объективы, пленки, фотоаппараты.

И ему не понравилось… Его покоробило, как от фальшивой ноты: она сказала вдруг капризно:

- Я хочу, чтобы вы подошли ближе.

Нет, нет. Будем надеяться, это была не та, первая фраза. Первая фраза представлялась ему красивой, как сама Агнеса. Он сказал:

- Не надо. - И тут же сам оплошал: произнес вяло, без гордости: - У меня дочь перешла в девятый класс.

Агнеса смежила ресницы.

- Можете считать, что вы меня очень обрадовали.

В коридоре захныкала маленькая девочка:

- Мама, я посадила кляксу.

Зашлепали шаги. Женщина певуче заметила:

- Пальчики у тебя непослушные.

Через минуту молчания он сказал ей «ты», ибо, несмотря на то, что он как вкопанный стоял возле стола, а она сидела на его смятом одеяле, между ними уже случилось что-то. Оттолкнувшее, сблизившее? Видимо, все-таки сблизившее, потому что он спросил:

- Ты любишь Санина?

- Здесь больше никого нет, - голос у нее был не звонкий, а глухой. И Грибанов теперь не был уверен, что она красивая.

- Он делал предложение?

- Я не выйду за него замуж. Я тоже хочу много счастья. Я имею право?

- Имеешь… Только оно… - Грибанов мучительно трудно подыскивал слова. - Словно лицо, словно сердце… Его не дашь взаймы, если даже очень хочешь.

- Я умею гадать на картах, - говорила она, словно шептала. А быть может, это говорила и не она, а сама темнота в комнате и там, за окном, - я могу предсказать тебе дорогу.

- Моя дорога лежит на юг. Прямо-прямо на юг. К самому Черному морю.

- Я никогда не видела Черного моря. Оно красивое?

Он хотел ответить: «Как ты…» Но сразу понял, что это не та фраза. А может, и та, но очень, слишком заношенная. Потому ответил просто:

- Красивое.

- Ты едешь отдыхать?

- Нет. Работать.

- Разве на Черном море работают?

- Как и везде.

- Конечно. Я понимаю. Ты будешь ловить рыбу? Я говорю глупости.

- Ты говоришь хорошо.

- Значит, ты будешь ловить рыбу?

- Нет. Я не умею ловить рыбу. Буду снимать фоторепортаж.

- О рыбаках?

Сдались ей эти рыбаки и рыба.

- Нет. Там в городе Туапсе живет на пенсии один интересный человек, ветеран, герой. Мне поручили сделать о нем репортаж.

- Интересно, - прошептала Агнеса завистливо. Потом спросила: - Как его фамилия?

- Восточная. Не помню точно. Таиров или Каиров… У меня все в блокноте записано…

Ему снились снежные вершины: голубые, с яркими переливами и пятнами светлых облаков набекрень. Ему снилось, что он летел над ними. А вернее, парил в крутом воздухе, раскинув руки, словно паруса. И был ветер, пахнущий морем, но моря не было видно. А шум, который он слышал, глухой и раскатистый шум доносился снизу, рождаемый ручьями. Они сползали вниз гибкими, искрящимися нитками, нежные, но шумели, как море.

Ему снилась Агнеса в заиндевелом, словно окно, платке, закрывающем и подбородок, и рот, и нос. Только одни глаза, крупные и ясные, глядели в объектив грибановского «Зенита». И Грибанов знал, что назовет этот снимок «20 градусов ниже нуля». И что снимок выйдет отличным, и что его запросто возьмет «Смена», а может, и «Огонек», может, «Советская женщина». И Грибанов обязательно напишет короткий текст, укажет имя и фамилию девушки. И, совершенно точно, к Агнесе придут сотни писем от хороших парней. И тогда она не станет встречаться с Саниным, потому что «здесь больше никого нет».

Ему снилось железнодорожное полотно. длинное и желтое. Перрон. Человек в тулупе, толкающий тележку с посылками. Зеленые вагоны, треугольные номера над входом… И всю ночь, словно наяву, он слышал последние слова Агнесы: