Михаил Любимов - Как убивали Бандеру

— Скорее всего, так же как и Ребета.

Затошнило. Нет, он не пойдет в подъезд, он задохнется там, он потеряет сознание.

— Лучше стрелять. В подъезде бегают люди.

Богдан вынул из кармана миниатюрный «браунинг» и произвел три выстрела по деревьям. Три белки камнем пали на траву и замерли, дрыгая лапками, одну он поднял и положил в рюкзачок.

— В твоих способностях я не сомневаюсь.

Ничего не рассказал об Инге, думал Петровский, ни слова не сказал, сукин сын, за это ведь можно в двадцать четыре часа выставить в Москву, а оттуда и еще подальше, в какой-нибудь Конотоп, в местное управление. Там и в глаза не видели иностранцев, но зато усердно против них работают, захлебываясь от счастья в водке. С другой стороны, не такой уж это и великий грех, сам год назад по пьянке переспал с одной немкой, большой мастерицей по этому делу, трясся потом целый год, все боялся, что кто-нибудь стукнет, но пронесло, отделался гонореей. И все же, и все же…

— Как твои личные дела? — теперь уже прямо и серьезно.

— Да никак!

— Говорят, что ты дома не всегда ночуешь…

— Гиммлер не дремлет, — улыбнулся Богдан. — Есть одна женщина, довольно приятная…

— Как ее зовут?

— Инге Поль. — И Сташинский рассказал все без утайки.

— Черт! Была бы украинка или русская…

Богдан промолчал, его самого тяготило, что влюбился в немку, хотя… коллеги говорили об интернационализме, что же тогда плохого в немцах? Даже среди евреев попадались приличные люди, он до сих пор с теплом вспоминал своего друга-портного, уехавшего из Львова в Израиль.

— Ладно, парень ты молодой, без бабы тебе нельзя. Но напиши о ней справку, особенно об обстоятельствах знакомства.

Богдана это не шокировало, в органах было принято сообщать не только о своих родственниках и друзьях (их список он составил много лет назад), но и о новоприобретенных связях.

— Она коммунистка? — проверял Петровский, на сей раз уже информацию Голованова.

— Она политикой не интересуется…

— Это тоже политика. Не вздумай раскрываться перед нею!

— Я же не полный идиот.

Если бы она была не немка, думал Петровский, если бы только она была не немка… Впрочем, в разведке работали немцы, кое-кого он знал лично, например Вилли Фишера — немца, сына коминтерновца, родившегося в Лондоне (не еврея ли?), во время войны обучавшего на Лубянке радиоделу партизан. Но это исключение из правил. Как бы из-за этого его кандидатуру не сняли, ищи потом другого боевика…

— Знаешь анекдот? О том, как немец подтирает задницу? Берет трамвайный билет, отрывает от него кусочек, проделывает в оставшейся части дырку, засовывает туда палец, вытирает им задницу, а потом палец. Оторванным кусочком чистит ногти.

Петровский призывно захохотал, колыхая своим мощным животом, Богдан слабо улыбнулся, ему стало обидно за немцев, которые таким причудливым способом вытирали свои задницы.

От Петровского не укрылась дымка замешательства на лице у его подопечного, и он добавил:

— Конечно, я не обо всех немцах… ведь были Маркс, Энгельс… Роза Люксембург… Эти люди были совсем не жадные, а самоотверженные, преданные делу революции.

Богдан расстался с Петровским в превосходном настроении: все сошло с рук, никаких табу на встречи с Инге, а он-то ожидал если не скандала, то сурового порицания, и далеко не в форме того невинного анекдота, никак прямо не связанного с Инге, все-таки его шеф — превосходный мужик, и это надо ценить.

Теперь он уже не мыслил своей жизни без Инге, не существовало в мире девушек красивее и умнее ее.

Однажды пришла дурная весть.

— Меня отставили от заграничных полетов…

— Почему?

— Не знаю.

— Но так не бывает, должна быть причина!

— Не смеши меня, Казимир! Где ты живешь? В Англии? В этой системе увольняют, если ты даже косо посмотрел на портрет Ленина…

Богдан любил образ вождя, простого как правда, решительного, как на картине, где он обращался к толпам с броневика, всегда чуткого к людям, особенно к крестьянам-ходокам.

Он хотел подарить ей убитую белку — ведь из шкурки, наверное, можно что-то сделать, — но передумал.

Они прошли в кафе, унылое настроение не помешало Инге съесть огромный, утопавший в жире айсбайн. В конце концов, все в этом мире временно, включая полеты за границу. Плохое всегда уравновешивается хорошим, не исключено, что после этой неудачи она найдет на дороге бриллиантовое кольцо. Главное, что они здоровы и любят друг друга.

— Могу я задать тебе вопрос? Я об этом тебя никогда не спрашивала. Что это за «Фольксваген» приезжал за тобою, когда ты прилетел в Берлин? Машина к трапу — это привилегия больших шишек. Или полиции.

— Когда это было? — он выигрывал время, мучительно придумывая вразумительный ответ.

— Не делай вид, что забыл. У тебя все написано на физиономии. Разве ты не помнишь, когда тебя выворачивало?

— Этого я тебе не могу сказать. — Богдану не хотелось врать.

Расплатились, молча пришли к ней на квартиру.

— Тогда еще один вопрос. — Инге не унималась. — Ты знаешь, что частенько говоришь во сне?

Эта была новость, не отраженная даже в его служебных характеристиках. Неужели он говорит во сне? Сны ему только снились, но там он помалкивал и больше наблюдал. Случались и сны-праздники: карнавальный вечер во львовском Политехническом, где у него во время танца лопнула бечевка в шароварах запорожского казака. Или сны-фантазии: совсем недавно он попал под проливной дождь, в котором каждая капля была мертвой белкой…

— Что же я говорил?

— Ты говорил по-русски, иногда по-украински… Зачем ты притворяешься поляком?

— Ты меня удивляешь, Инге! Ну какой поляк не говорит на этих языках? Мой отец воспитывался в Российской империи.

— Во сне люди говорят на своем языке.

— Ты просто сегодня в плохом настроении.

Он возмутился, оделся и вышел, хлопнув дверью так громко, что посыпалась штукатурка, успев на прощание бросить уж совершенно абсурдное:

— Ты шпионишь за мною! Шпионишь!

На улице, возмущенный и разгоряченный, он попал под ливень (белки, к счастью, не сыпались), пыл его постепенно остывал, на сердце стало горько, он заскочил в гастштетте, выпил рюмку, затем другую, взял целую бутылку, удивив официанта, пить не умел и знал это, однажды во Львове еще студентом после попойки ухватил на улице Коперника толстую тетку, подбросил ее вверх и поймал. Дело закончилось в милиции.

Еле выбрался из гастштетте, качало, как на корабле во время страшного шторма, шарахались прохожие, уступая дорогу, долго ловил такси, прыгая на проезжей части, наконец какой-то добряк водитель смилостивился, и вскоре он предстал перед Инге, растерзанный, с заплаканными глазами.

— Ильза, меня зовут Богдан Сташинский, я вовсе не поляк, я украинец и гражданин СССР.