Михаил Любимов - Как убивали Бандеру

На самом деле меня больше волнует место наших кинозвезд, включая Наталью Фатееву, в мировом кино. Все охают, когда на экране Лорен, Тейлор, Монро, Бардо, но чем они лучше Орловой, Серовой, Самойловой, Быстрицкой и многих других? Да ничем, просто долгое время мы жили при железном занавесе, и все на Западе казалось сказкой. Да и наша культура отлична от западной, большинство любят душевное, чуть слезливое, хотя некоторым достаточно голых попок и завываний. Если честно, артисты — самая нежная, самая обаятельная профессия, не случайно их часто сравнивают с детьми. Они жаждут славы, они летят в ее обманчивые костры огромной массой и сгорают в беспощадном огне, лишь очень немногие достигают вершин, становятся узнаваемы и раздают автографы толпам поклонников. У большинства — утренние репетиции, возня на кухне, семейные заботы, дети, нехватка денег, вымотанность после спектакля или съемок, подработки на стороне, на елках, в клубах, на корпоративах, на концертных выездах в провинцию и пр. Большинство с годами постепенно уходят в обоз… многие терпят горькое разочарование. Мы стареем вместе с артистами, они — спутники нашей жизни, когда они умирают, нам кажется, что ушла и часть нашей души.

…Мы расставались и не в силах были расстаться. Мой бросок на уик-энд: Москва — Коктебель, там в известном всем приюте литераторов и артистов у Волошина отдыхала Наташа с сыном. Летел, добирался на такси, прибыл поздно вечером, Наташи в корпусе не оказалось, я нервно дожидался ее. И дождался, счастливец! Маленький Володя спал (нет, не орал: выгони этого мерзкого дядьку!), Наташа приняла меня вполне радостно. Но я спешил обратно в столицу, общались мы недолго, разок удалось окунуться в море, артистический пляж созерцал нас со сдержанным любопытством — хороший повод для светских пересудов. Горькое окончательное прощание имело место чуть позже в ресторане сада «Эрмитаж». Уже навсегда, какое это бесконечное и тупое слово — «навсегда»! — на наших глазах блестели слезы. И прощай, навек прощай, крутится карусель жизни, пока не остановилась, крутится и крутится шарф голубой, годы превращаются в века и тут же — в мгновенья.

И вот летом 1996 года неожиданный подарок судьбы — и я оказался на кинофестивале «Кинотавр» в Сочи. Курорт еще не пережил всех потрясений 90-х, пляжи пустовали, море не нагрелось, и лишь отдельные смельчаки бороздили воды, уже возникли самодельные шалманчики с мангалом. В гостинице «Жемчужина» я случайно столкнулся с Наташей. Мы опешили, мы удивились, мы обрадовались, мы даже коснулись друг друга щеками, мы вышли к морю. Нам было когда-то по тридцать лет, и увиделись через тридцать. Как живешь? как дела? как здоровье? и прочие банальности. Мы изменились, и весьма. Я, дважды разведенный и счастливо женатый, ушедший в отставку в 1980 году, занимался журналистикой и литературой, о чем мечтал всю жизнь. Наташа тоже разводилась (на особом учете прогрессивной общественности ее возлюбленные), выглядела великолепно и, в отличие от многих пьющих и гулящих, каждое утро совершала чемпионские заплывы в холодных водах.

Так мы и смотрели друг на друга, уже совершенно чужие, словно с разных планет, — легкое любопытство, легкая симпатия, все очень легкое — и только. Серое безмолвное море, визг голодных чаек, сквозной, продувающий ветер, солнце светило надменно и холодно. Все прошло, да что там прошло — пролетело, промелькнуло, промчалось со свистом, как и вся жизнь, все унеслось в грохочущую пропасть времени. Одна надежда, что когда-нибудь в далеком графстве Кент поставят памятник с двумя человечками, пронзенными нежными стрелами Амура.

О, дон Антонио, вы совсем не изменились! Сколько мы не виделись? Шесть лет? Нет, я насчитал семь. Неужели вам только шестьдесят два? А эта прекрасная сеньорита, подавшая нам меню, ваша дочь? У вас трое сыновей, ого! Один работает в соседнем баре. Жизнь течет, Антонио, мы медленно, но верно стареем, и что дальше? Помните, как мы напились у вас до чертиков, да еще прихватили с собой три бутылки риохи. Это было белое парфюм? Неужели я тогда любил белое? А тут на пляже великолепно, и ваш ресторанчик великолепен, и вы сами великолепны, дон Антонио… И тут мелодия:

Это басовитый баритон вольнолюбивого Анатолия Головкова перекликается с всхлипами чаек и мерной поступью волн.

Это испанская война, это последнее братство народов против зла, это интербригады, наша помощь республиканцам, самоотверженные добровольцы и, конечно же, венгерский поэт Матэ Залка, писатель Михаил Кольцов, будущий маршал Родион Малиновский, их целая когорта…

Это моя юная вера в победу коммунизма!

Эта вера началась рано, еще во время страшной войны, в барачном доме, там я утягивал почитать Das Kapital у соседа, ни хрена не понимал, но чувствовал свою причастность, свою значительность, я писал папе на фронт, что ненавижу фашистов, я читал у Павла Антокольского: «Мой сын был коммунистом, твой фашистом, мой сын был человек, а твой палач!» И уже в куйбышевской школе в пятидесятые по утрам прибегал к райисполкому, там висела карта Кореи с флажками, показывавшими границы между «нашими» и американцами во время войны в Корее, ах, как я ждал, что мы скинем проклятых янки в море!

Но увы.

В Институте международных отношений, куда я поступил в 1952 году, на меня пали монбланы теории и безукоризненной партийной практики, в этих завалах я долго барахтался, к тому же умер вождь и горели костры яростных споров. Относительное и абсолютное обнищание пролетариата? Абсолютного, пожалуй, нет, а вот относительное… Почему у нас не отмирает государство? Ах, оказывается, оно отмирает путем своего укрепления, да и классовая борьба утихает путем своего обострения. Как только мозги выдерживали эти парадоксальные метаморфозы! Да, да, диалектика, все течет, единство противоположностей, превращение количества в качество.

В разведывательной школе на меня снова обрушились горы марксизма-ленинизма (а ведь так жаждал откровений о разведке, где они, черт побери? А марксизму обучал человек с ласковой фамилией Угрюмов, любивший закусить ливерной), это уже было скучно. Но я постоянно пытался втиснуться в прокрустово ложе теории, заставлял себя поверить в «нового советского человека», в правильность и неизбежность большевистского переворота. Это было ох как мучительно, мозги плавились от натуги, но юноша изгилялся, но юноша поверил. Зато мировая практика была явно в пользу великой теории: Суэц и героический Насер в Египте, добродушный папаша Нкрума в Гане, менее добродушный Секу Туре в Гвинее, блистательный брат Карно, он же президент Индонезии Сукарно и бесстрашные Че Гевара и Фидель. Мир катился к социализму неясного образца (потом все скурвились, все продались золотому тельцу), везде шли национально-освободительные войны (помнится, сам вручал на это благое дело фунты некоторым африканцам в Лондоне и Москве, обучал конспирации в здании ЦК).