Борис Соколов - Абхазская повесть. (Художник С. Бродский)

И только подойдя к двери с медной табличкой «Архитектор Г.С.Замковой», она подумала о человеке, который был ее мужем, любил ее. И ее решительность поколебалась.

Она не успела отнять руку от звонка, как Григорий Самойлович отворил дверь. Видимо, встревоженный ее отсутствием, он нервничал.

- Где ты была? - уступив дорогу, спросил он. Не ответив, она прошла мимо него и стоявшей в дверях домработницы, пожилой, медлительной Евдокии Андреевны, в комнате села на край дивана. Григорий Самойлович, еще больше встревоженный, подошел к ней.

- Что случилось?

Она молчала, не зная, как начать тяжелый разговор.

- Что случилось, где ты была? - волнуясь, переспросил он.

- Сядь, Гриша, нам нужно поговорить, - наконец сказала она, и он покорно сел рядом, уже зная, что произошло то, чего он так боялся.

Избегая смотреть в глаза, понимая, что причиняет ему горе, она рассказала о своей поездке к Березовскому, о ранении Федора и о решении ехать в Сухум. Окончательном решении! - жестко подчеркнула она и взглянула на него. Григорий Самойлович сидел с опущеной головой, молчал.

- Что ты молчишь? - начиная горячится, спросила она.

- Что ж говорить, ведь ты все решила сама, - ответил он, печально пожав плечами, и эта покорность и безропотность убивали в ней решимость быть жесткой и лаконичной. Ей хотелось резких слов, упреков, оскорблений. Тогда ей было бы легче укрепиться в своем решении. Сейчас так же, как и в кабинете Березовского, она чувствовала, что любит Дробышева, твердо убеждена, что должна быть около него. Но вместе с любовью к Федору в ее душе жила еще и жалость к сидевшему около нее человеку. Она убеждала себя, что его любовь эгоистична, что он превратил ее в куклу, живую куклу, а она, по легкомыслию или по глупости, согласилась на эту оскорбительную роль полу содержанки, полужены. Чтобы озлобиться, она пыталась вспомнить все плохое в их совместной жизни. Пыталась и не могла. И постепенно чувство решимости и враждебности уступало жалости к этому уже старому человеку, для которого она была всем в этом большом и холодном мире.

- Что ты молчишь? - снова спросила она, но он даже не поднял головы, уйдя в свое горе. И тогда, не выдержав, она встала перед ним на колени, заплакала. Ей было жаль его, но больше всего жаль себя, хотя во всем была виновата лишь сама.

Григорий Самойлович поднял голову:

- Я думаю, твое решение окончательно. Оно жестоко. Но я должен был знать, что рано или поздно так будет. - Он усмехнулся. - Да, недолго прожило мое счастье. Спасибо тебе за радость и горе, за все, что ты принесла. - Голос его дрогнул, говорить было трудно. - Но помни, в любой день, в любой час я буду ждать тебя. - Услышав всхлипывания у двери, он взглянул туда и только сейчас увидел стоявшую у портьеры плачущую Евдокию Андреевну. - Вот с ней и будем ждать тебя в этом, твоем, доме, - сказал он. Стараясь быть спокойным, спросил, когда она едет, и, услышав, что завтра, заторопился, махнул рукой, и, тяжело сутулясь, ушел в спальню.

Ночь прошла в сборах. Только под утро, прикорнув на диване, Елена забылась тяжелым сном. Утром ей позвонили от Березовского, предупредили, что заедут с билетом. Когда она кончила говорить, Григорий Самойлович подошел, обнял ее и долго смотрел в глаза, точно хотел запомнить дорогие ему черты. Потом поцеловал в голову и ушел из дому.

Вечером приехал секретарь Березовского. Евдокия Андреевна помогла одется и уже в дверях сунула в муфту сверток, шепнув, что так велел Григорий Самойлович. В машине она вскрыла конверт, там были деньги и небольшая записка. Он писал, что будет говорить всем, что она поехала в Сухум отдохнуть. Письмо кончалось словами: «Помни, в Москве ты оставила самого близкого «старого» друга - напиши ему, если тебе будет тяжело». Слово старого было подчеркнуто!

- Неужели ей суждено приносить близким людям только несчастья?! - мелькнула горькая мысль. - Подумаешь, какая демоническая, «роковая» женщина.

Сквозь сон Елена Николаевна почувствовала, что кто-то тормошит ее за плечо и что-то говорит. Она открыла глаза. Купе было полно света, длинный солнечный луч резал его пополам и, отражаясь в дверном зеркале, слепил глаза. Рядом с ней сидела вчерашняя старуха, уже не хмурая и настороженная, а ласковая.

- Ну, вставай, вставай, соня, - говорила она улыбаясь, - ишь как разоспалась. Люди давно встали, чаевничать хотят, да тебя жалеючи маются в коридоре.

- Простите, пожалуйста! - Елена Николаевна хотела встать, но дверь без стука открылась, показалась голова толстяка.

- Закройте на минутку, я сейчас, - крикнула Русанова. Он, как ей показалось, весело подмигнул, захлопнул дверь и сейчас же в коридоре послышался смешок.

Елена Николаевна заторопилась. Она быстро оделась, прибрала постель, поправила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и распахнула дверь. У окна стояли ее попутчики и еще какой-то незнакомый, высокий, с реденькой седой неопрятной бородкой и узкими, бегающими глазами. Глядя на нее, они улыбались. По-видимому, толстяк верховодил. Тоном хорошего знакомого он с укоризной сказал:

- Пора, пора, а то мы проголодались. Идите умываться, а мы здесь займемся по хозяйству.

Когда она вернулась, столик был заставлен стаканами с чаем, всевозможной снедью и большими ломтями белого хлеба. По одеялу, вперемешку с пустыми стаканами, рассыпаны яблоки, на полу - бутылки с вином. Видимо, ждали ее возвращения, потому что не успела она сесть, как толстяк уже откупорил бутылку и стал разливать вино.

- Будем знакомы! - сказал он, протягивая ей наполненный до краев стакан с мутно-золотистым напитком. - Майсурадзе, Давид Григорьевич, - представился он. - Друзья зовут меня просто Датико. Ничего, ничего, у нас так принято, - успокоил он молодую женщину, заметив, что она пожала плечами. - А это - Александр Семенович Жирухин, инженер нашей Сухумской ГЭС, почти грузин. Второй год живет в Абхазии. - Он засмеялся и кивнул на высокого с бородкой. Заметив, что на него смотрят, Жирухин заискивающе улыбнулся, и Елена Николаевна увидела редкие желтые зубы.

- А это тоже инженер, Сергей Яковлевич. Ваш москвич, отдыхать к нам едет, - продолжал представлять толстяк. - И правильно делает, что едет сейчас, - летом у нас жарко, да и не протолкнешься из-за приезжих.

Обловацкий встал и поклонился.

- Ну, с бабушкой вы уже знакомы, - продолжал Майсурадзе, метнув глазами на старуху.

- Представляешь, как в цирке, а чай стынет, - ворчливо перебила его та и двумя руками взяла большую фарфоровую чашку.

- Наш чай не остынет, - пошутил Жирухин.

- Простите, ваше имя, отчество? Год рождения и социальное положение не надо! - засмеялся Майсурадзе.

Елена Николаевна назвала себя.

- Соловья баснями не кормят, Датико, - вмешался Жирухин. - Кто-то когда-то сказал: вино налито - его надо пить. Последуем этому мудрому совету.