Андрей Ветер - ЛУЧШИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Моника училась в университете, без труда сдав экзамены, и теперь была окружена вихрем новых знакомств, в связи с чем мы стали реже видеться. Впрочем, отношения наши не изменились, оставались ровными. Я по-прежнему оставался иногда у неё на ночь, но поутру она уже не задерживалась, а спешила на занятия. По сравнению с недавним прошлым она заметно повеселела, наполнилась бодростью и уверенностью. Думаю, она стала по-настоящему счастливой, отдавшись целиком студенческой жизни. Я ни разу больше не привлекал её к моим делам и никогда не возвращался к теме шпионажа. Однажды, после продолжительной паузы, Монике позвонил Себастьян Лобато. В ту минуту я находился у неё дома и слышал весь разговор. Лобато был грустен и просил о встрече. Когда Моника отказала ему, он проговорил:

– Я хочу признаться.

– В чём?

– Моника, я влюблён в тебя. Я потерял сон. Ты нужна мне.

– Себастьян, не нужно говорить об этом.

– Почему?

– Я люблю другого мужчину. – Она краем глаза посмотрела на меня и улыбнулась. – И вообще…

– Что вообще?

– Я не хочу, чтобы мы встречались.

Он помолчал, затем спросил:

– Совсем? Никогда? Я в чём-нибудь провинился?

– Нет, ты вёл себя безупречно… Дело во мне…

– Позволь мне хотя бы звонить тебе иногда.

– Лучше не звони. Мне будет проще…

И он больше не объявлялся. Я был рад этому, потому что то единственное, что по-настоящему омрачало мои отношения с Моникой, теперь ушло с горизонта. Лобато был тенью грязных игр, тенью моей шпионской жизни, тенью преступления, на которое согласилась пойти Моника и о котором ей хотелось забыть навсегда…

В конце осени Таня сообщила мне, что «Папирусный дом» ждёт от меня новых книг.

– У меня нет готовых вещей, – я чувствовал себя неловко.

– Ты обещал закончить «Коричневый снег»!

– Танюш, я не успел.

– Там же оставалось совсем немного доделать. Чем ты занимаешься?

– Я здесь не на курорте. У меня работа.

– А что с той вещью, которую ты в Москве начал?

Я чувствовал себя школьником, не выполнившим домашнее задание. С одной стороны, у меня были серьёзные уважительные причины, с другой стороны, я твёрдо знал, что в последние два месяца у меня хватило бы времени и на литературу, но я находил оправдания, чтобы не браться за книги.

«Лень? Или что? Как это называется? Что за особенность характера? Раньше я даже в городском транспорте не расставался с записной книжкой, постоянно что-то накрапывал. А сейчас, например, стою на балконе, потягиваю из бокала красное вино и любуюсь вечерней Барселоной. Прохладный ветерок, шум города, огни вывесок… Мне хорошо. Мне не для чего искать счастье, оно уже найдено… Мне хорошо. Сытно, уютно, приятно. Через полчаса я поеду к Монике, буду вдыхать запах её густых волос, а она будет ласкать меня руками и губами… В Барселоне у меня есть Моника, в Москве меня всегда ждёт Таня… Что мне ещё нужно? Книги? Зачем мне сочинять? С кем делиться мыслями? И какими мыслями? Раньше во мне зрела глубокая неудовлетворённость, и я выплёскивал её на бумагу. Сейчас во мне ничто не болит, мне ничто не мешает… Проклятая сытость! Как сильно она меняет людей. Никогда не думал, что мне станет лень заниматься литературой…»

В декабре у меня намечалась командировка в Москву. Я хотел предупредить Таню заранее, но никак не мог дозвониться до неё. Мобильный телефон её был отключён, в моей квартире она тоже не поднимала трубку. Наконец я не выдержал и набрал номер Зарубиных. К телефону подошёл её отец.

– Сергей Анатольевич, здравствуйте. Что-то я уже целую неделю не могу до Танюхи дозвониться.

– Юрий, она заболела, – прозвучал в ответ подавленный голос. – Её положили в больницу. Уже семь дней.

– Как в больницу? Что случилось? Почему вы не позвонили мне?

– Я не хотел тебя беспокоить. Мы даже с Людмилой поругались из-за этого.

– Что значит «беспокоить»!… Ладно, сейчас не об этом… Что с Таней?

– Подозревают, что осложнение с почками… Врачи ничего внятного пока не говорят.

– Да ведь уже неделя! И ничего внятного! – Я не мог ничего понять. Мне казалось, что Зарубин что-то утаивал. – Сергей Анатольевич, скажите, как Таня себя чувствует?

– Она почти всё время без сознания…

– Что?!

– Юра, мы делаем всё возможное: лекарства, врачи…

Не помню, чтобы когда-либо меня так лихорадило от услышанных новостей. Продолжая держать трубку возле уха, я уже почти ничего не слышал. Голову мою законопатило мгновенно, окружающий мир будто отторгнулся от меня, провалился в иное измерение. Всё, что говорил Сергей Анатольевич дальше, звучало, как инородный шум, я не понимал его слов, они были просто звуком, дребезжащим, неуместным, назойливым. Смысл содержался только в одном – Таня тяжело заболела, Таня давно без сознания, почти при смерти! Всё остальное не имело значения. Всё остальное было лишним.

– Почему не сообщили мне сразу? – Повторил я, обращаясь не столько к Зарубину, сколько к самому себе.

Меня вдруг пронзила убийственная мысль: я не почувствовал, что на Таню обрушилась страшная болезнь! Меня ничто не угнетало в последние дни, скорее, я был даже чересчур спокойным и расслабленным. Я вспомнил, как в Париже мне сделалось нехорошо в ту минуту, когда умирала Катя Кинжалова. Может, это было случайным совпадением, но я считал, что ощутил разрыв некой нити, невидимо соединявшей меня и Катерину. А ведь мы не были близкими людьми. Здесь же, когда речь шла о любимой женщине, ничто не подсказало мне, не нашептало мне о подкравшейся беде. Во мне не проснулась хотя бы самая крохотная, самая незначительная тревога…

Я положил трубку на рычаг и долго стоял, не шевелясь. В комнате нагнеталась неведомая мне доселе атмосфера, создался какой-то вакуум, какое-то засасывающее своей безысходностью пространство.

Вспомнилось измученное лицо Тани после возвращения из Индии, тот страшный и необъяснимый приступ, с которым нельзя было бороться и который можно было только перетерпеть.

– Опять ждать? – спросил я вслух. – Сидеть тут и тупо ждать?

Я принялся шагать по комнате взад и вперёд. В голове кружилось и мелькало, будто в ней внезапно пробудились тысячи крохотных автомобилей и начали носиться хаотично, стуча друг друга, скрежеща, переворачиваясь, ослепляя светом фар. Меня распирало от потребности немедленно действовать, но я не мог ничего придумать. Мне оставалось метаться по квартире, хватать иногда подвернувшиеся под руку предметы, бессмысленно вертеть их и ставить обратно.

Наконец я остановился перед телефоном. Услышав голос в трубке, я не сразу сообразил, чей номер я набрал. Мне пришлось совершить над собой огромное усилие, чтобы сосредоточиться на собеседнике. Это был Миша Соколов.