Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Часы показывали час ночи, за окном стояла тьма, которую разрезал свет от одинокого фонаря, в нем крутилось скопище мотыльков. О, мотыльки, микроскопические людишки, легко умирающие и так же легко являющиеся миру! Вечер сатурний, когда вышла из кокона самка, тут же убранная под колпак из металлической сетки. Но не тут-то было! Вся комната наполнилась битком мириадами бархатных летунов, жаждавших обладать прекрасной пленницей, они задевали и тушили свечи, садились на плечи и на лицо, они летели со всего мира, чтобы совершить акт любви и тут же умереть, взмахнув на прощание ажурными крылышками…

И в тюрьме можно жить (это к вопросу о мотыльках), даже добиться привилегий и работать где-нибудь на помойке, получать за это чистые фунты стерлингов, жить под небдительным присмотром в общежитии, и даже иногда придавливать там пролетавших наседок. Достаточно мягко для кровавого Алекса — все-таки одного оглушил, а другого кокнул из «Беретты»… Совершенно не раскаиваюсь, хотя по натуре добр и даже тараканов в камере давил лишь тогда, когда они атаковали меня, словно полчища тевтонов на Чудском озере.

— Я поднимусь наверх и доложу о вашем прибытии, — сказал Артур и ушел вверх по лестнице, сбросив туфли (очевидно, его мандарин выносил только босоногих слуг).

Я остался наедине с собою, но виски пить не стал, настраиваясь на серьезную беседу. Чувствовал я себя предельно спокойно: все стало на свое место. Я взял с полки толстую энциклопедию и раскрыл ее наугад. Любил я эту неприхотливую игру с книгами: ткнешь пальцем в раскрытую страницу и прикидываешь, какой смысл таится в слове, подвернувшемся под палец. Связано ли это слово с тем, что произошло вчера, или будет завтра? Какие еще слова можно к нему прилепить, в какое выстроить предложение…

Выпало совершенно пресное:

«Орел-харпи (harpya harpyia), самый большой и самый сильный из орлов, живущий в дождливых лесных краях тропической Южной Америки. Быстрая и проворная птица, перелетающая на короткие расстояния с дерева на дерево в поисках добычи — преимущественно обезьян и ленивцев».

Это заставило задуматься, барахтаясь в наплывах ассоциаций.

Харпи — символ США.

Харпи — намек на мужественного Алекса.

Харпи — это Некто в ермолке (проклятый Иоганн крепко засел в памяти).

Еще одна попытка.

«Отец — родитель мужского рода; предок мужского рода, более удаленный, чем родитель; основатель расы или семьи; в Англии — старейший член палаты общин…» Пся крев… Я разом захлопнул книгу, тоска смертная, и никакой связи между орлом и отцом. Почему же никакой?

Отец умер давно, и в моей памяти он возникал еще сравнительно молодым, кровь с молоком, в гимнастерке и погонах — все-таки не хряк свинячий, а начальник лагеря, старый волк Охраны, пользовавшийся у заключенных репутацией справедливого босса (впрочем, об этом он сам мне рассказывал, когда выпивал, а что было на самом деле…).

А жизнь была нелегкая, вся в борьбе с ворогами, которых хватало у самого справедливого в мире Мекленбурга, крошили, главным образом, друг друга, много народу порешили в этих кровавых боях. [17] Рассыльный, канцелярский служащий в окружном суде (1916–1917), председатель разверточной комиссии (1918–1919). Следователь по ББ (борьбе с бандитизмом), пом. уполномоченного КРО, один круг белой эмали (это уже по линии лагерной). Жутко конспиративный и беззащитно открытый. От него уже, наверное, остался лишь прах, смешанный с землей, или ледышка, или… Видит ли он меня с вышины? Созерцала ли его парящая душа все мои метания по белу свету? Несомненно, что он гордился Алексом — единственным любимым сыном, если, конечно, святой Петр не отнимает память, пропуская душу через врата…

В ожидании высокой аудиенции я неожиданно задремал в кресле, хотя казалось, что меня мучит бессонница, Гомер, тугие паруса — и никаких гвоздей.

Сон (если это был сон, а не бред, не безумие) вспыхивал странными клипами — клип-клип, хлип-хлип — перебивавшими друг друга.

Хор детей: мама, мама, наш отряд хочет видеть поросят.

Бледный Алекс в гондоле плывет по каналу в лондонскую Венецию, там средней руки зоопарк, плывет торжественно, как гордый лебедь.

Вдруг охотник выбегает, прямо в Алекса стреляет.

Краснозадая шимпанзе протягивает лапу из клетки и срывает с носа Алика темные очки.

Теперь все видят, кто он такой. Огня, кричат, огня! Пришли с огнем.

Люди, будьте бдительны! Где начальник клетки?

Вспышка огненного зада шимпанзе, еще и еще.

Посиди я в каземате еще двадцать лет, — и выбился бы в академики, и пожаловали бы Нобеля. Зачем вообще учиться в разных недоумочных университетах, если можно грызть гранит науке в камере?

Вот Маня точил камень своей партийной каплей всю трудовую жизнь, влез на самую вершину в Монастыре, добрался до поста Самого, стал метать копья в Самого-Самого, влез по дурости в комплот. Куда ему, бедному, в комплоты играть, если жена тапком по физии мазала? В итоге грянула Великая Буржуазная Контрреволюция (или Революция), шум невообразимый, гремящие танки на улицах, баррикады у парламента, попы с молитвами в честь Пересвета и Ослябли, секретут из Яшкиной губернии толкает речь с танка, охранник чуть придерживает, чтобы спьяну не рухнул, мировая общественность взбудоражена. И тут бедного Маньку взяли под белы руки и упекли в каталажку, правда, вскоре выпустили на волю, и там он начертал книгу, писал от души, видно, что тюрьма его жизнь перевернула, расставила точки и заставила думать.

Крупный клип: смеющаяся задница шимпанзе.

Медведь хватает Татьяну в охапку и несет в сени, пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед.

Клип с рекламой часовой фирмы «Бреге».

Но где очки?! Где темные очки, чтоб отделиться от всего?!

Челюсть Коленьки, разинутая, как у Сатурна, пожирающего своих детей. Туда я ему и всадил пуленьки. Коленьке — пуленьки, поэтическая находка, аллитерация.

Встречались на явке в Монтре, дружили закадычно. «Монтре-Палас», где жил Набоков, его я впервые прочитал в английской тюрьме, царство ей за это небесное. В гимназиях не обучались, не до книжонок было в монастырской школе. И только тогда узнал, что он с женой радовался жизни в «Монтре-Паласе» целых пятнадцать лет. Кара не умел водить и учиться не хотел, на машинке не печатал, ловил себе бабочек в свободное время и пописывал романы. Если бы не Верочка, носившая за ним книги на лекции… Если бы знать! Заскочить бы с Челюстью к великому писателю: «Здравствуйте, Владимир Владимирович! Здравствуйте, лучезарная жена Верочка! Мы только что с явки. Объясните, пожалуйста, что такое счастье?» Что бы он ответил? Выгнал? Ни в коем случае! Шпионаж его интриговал, не случайно он написал «Соглядатая». Кстати, Челюсть знал наизусть «Евгешу Онегина», мог бы почитать и прокомментировать.