Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Иногда делился я этими сокровенными мыслями со своим другом детства, ставшим шпионом-нелегалом, Аликом (тогда он казался мне чуть ли не апостолом), который нелепо легендировал свои отлучки за кордон выездами в геологические экспедиции, о которых не знал ни бельмеса. Зато во время отпусков и прочих визитов на родную землю он привозил разные неприхотливые заморские штучки (тогда они потрясали) и, главное, солидные запасы виски, которые мы моментально превращали в прах, и тогда славно переходили за его денежки на беленькую и на портягу. Но времена менялись, при Горби, несмотря на все ужасы бесчеловечной антиалкогольной кампании, появились кооперативы, которые пришлись мне по вкусу. Тогда я и организовал славную фирмочку по перепродаже (тогда многие мракобесы мазали нас словом «спекуляция»), продавали все и имели на этом простеньком деле весьма приличный навар. Именно в то время я и стал борцом за народное дело, регулярно посещал демократические митинги, гордо ходил на демонстрации, отбросил своего тогдашнего кумира Горби, поменяв его на динамичного (правда, не всегда) Бориса.

И тут совершенно неожиданно, словно снег на голову, случилась августовская революция, я назвал бы ее буржуазно-демократической, стремительно переросшая в буржуазную. Тут и пригодились моя активность на капиталистическом фронте (уже и основной капитал был сколочен немалый), прочные связи среди демократов-единомышленников, особенно в окружении нового президента. Из безвестного торговца перекупленным старьем я превратился чуть ли не в национальную фигуру, вошел в Думу, получил портфель в правительстве, который сравнительно быстро поменял на хлебное место торгпреда в одной уютной европейской стране (ее банки стали пристанищем для моих капиталов). В самые первые годы нашей революции (моей революции! разве я не участвовал в демонтаже памятника Феликсу?) все было чрезвычайно зыбко и ненадежно, особенно копошились левые, грозя радикальной ренационализацией. Но недолго мучилась старушка, и мы сумели мягко удушить оппозицию, даже пришлось пострелять в восставший парламент из танков (о последствиях особо не заботились, знали, что история все спишет и оправдает победителей). Во времена приватизации, в которой я играл не последнюю роль, я на собственной шкуре осознал, что история движется не по гегелевским законам детерминизма, а творится самими людьми. Именно тогда мы и начали создавать широкую базу для реформ правительства, которое висело на соплях, не имея никакой политической поддержки, кроме купленных нами СМИ, особенно телевидения. Тогда и появился новый класс собственников, плодивший себе подобных, за ними следовала целая армия охранников, разного вида уголовников, инстинктивно поддерживавших новую власть и наживающих капитал. Беспредел творился страшный, но мы смело шли вперед, прикрывшись лозунгом исторического сходства наших реформ с периодом первоначального накопления, через который прошли все капиталистические страны (это звучало так же убедительно, как тезис о прохождении через первобытно-общинный строй всем человечеством).

Однажды меня посетила идея, поставившая на место все мои метания по поводу собственного уникального вклада в историю: по сути дела, мы перевернули страну и поставили ее на совершенно новые рельсы. Нам бы памятники на городских площадях, нашими именами назвать бы города и веси (не говоря об улицах, переулках и, возможно, тупиках), нам бы пантеоны и мавзолеи! Разве я не реализовал свои способности политического организатора? Да по масштабам своих деяний я ничуть не меньше, чем какой-нибудь Д’Аламбер или Потемкин, хотя им и в голову не приходило проводить такие дерзкие реформы! Единственно, с кем могли мы, реформаторы, сравниться, так это с одержимыми большевиками, хотя гораздо проще экспроприировать частную собственность (тем паче, что все было развалено), нежели отдавать неуправляемую государственную машину в частные и отнюдь не чистые руки. Впрочем, капитализм и не может быть чистым, рынок по сути своей грязен и отмечен бандитизмом, но Бог с ними, с преступниками, главное, что мы дали шанс хотя бы небольшому проценту населения вырваться из одинаковости, из совковой бедности… Мы открыли границы не только для капиталов, но и для человеческих душ, запертых в чреве диктатуры партии, миллионы вырвались за рубеж, тысячи ухитрились купить себе там апартаменты и даже замки. Распад великой державы меня не пугал: в конце концов, вся человеческая история — это бесконечные слияния и разъединения, зачем абсолютизировать русскую колонизацию Кавказа, Средней Азии и Сибири? Разве Римская или Британская империи остались нетронутыми и не превратились в десятки новых государств? Где они, хазары, халдеи, финикийцы?

Вот движется Алекс с внуком, на экране видеонаблюдения, он — как герой сумрачной картины Висконти. Конечно, он изменился, пренебрег, видно, фитнесом и тренингом. Я тоже, конечно, уже не тот, но все же тяну огромную машину, да и от плотских соблазнов не отказываюсь. Первая пропускная линия пройдена, с ним внук, видно, просчитавший свои пироги в корзине наследства. А есть ли у него что-нибудь за душой? Он же всегда цитировал Прудона, его бездарное «собственность — это кража», запоминается легко и осмысления не требует. От щедрости не мучился, привозил в подарок из загранки пластиковые пакеты, только входившие в моду, шампуни в бутылочках из отелей, оттуда же сетки для держания волос, старые глянцевые журналы, замятые на бабских фото, да, еще спичечные коробки из ресторанов да разного вида жвачку.

…Материализм, нацизм, пофигизм — слова эти всегда звучали для меня отвлеченно, я предпочитал вкус вишни любованию вишневым садом. Коллективизм ужасен своим дискомфортом: за столик в ресторане подсаживается потный субъект и чувствует себя таким же полноправным хозяином стола, он изрыгает наглое «разрешите?» и черпает чайной ложкой зернистую икру из моей вазочки, будто бы по забывчивости, любуясь ампирным потолком. От него несет козлом, колбасным сыром, баклажанной икрой, любительской колбасой, потускневшими антрекотами из «кулинарии», пельменями в мятых бумажных пачках, петушками на палочке, напыщенно траурной очередью в мавзолей (на меня там нападали бешеные колики в животе), мороженым в стаканчиках в ЦУМе. При этом козлы поют прогресс и славят свободу, равенство и братство в полной убежденности, что эти странные понятия в действительности существуют, им и в голову не придет, что это всего лишь болтовня для превращения козлов в рабов.

Алекс с внуком уже прошел первую пропускную линию, ему и в голову не приходит, что охрана у меня состоит из нескольких зон и рассчитана не только на возбужденные массы, рвущиеся по мраморным ступеням на штурм ненавистного дворца. Что там бонза германской разведки Шелленберг с его немецкими овчарками, следившими за каждым жестом посетителя, какая наивность! чего стоит выхватить пистолет и уложить и шефа, и овчарок… Что же в голове у Алекса? Наверное, вспоминает наши встречи после его загранок, когда он регулярно вручал мне в подарок муру, прихваченную в роскошных отелях, где он жил за госсчет… Сувениры с признаками забугровых стран и городов из принципа не дарил: конспирация! о, конспирация! Смотрел, как я реагирую, не течет ли желтая слюна от восторга. А я ведь притворялся совсем другим, я ненавидел его власть и его самого, тонтон-макута. Всю жизнь я тайно пытался сколотить капитал, ибо верил — ах! ах! — в мощь золотого тельца, ради него и джинсы перепродавал, и даже носки нейлоновые, ради которых простой стиляга душу готов был дьяволу заложить. О, если бы Алекс знал, что его верный дружок с детства носил в себе одну благородную мечту: стать Ротшильдом или Морганом. Однажды в моей юности, овеянной романтикой первозданного капитализма, словно с неба рухнул на меня клад: на барахолке у какого-то замызганного старца купил я самый настоящий «Breguet» с будильничком, который с легкой руки Пушкинзона именуют брегетом. На самом деле, основал фирму Абрахам-Луи Бреге, урожденный Невшателя, творивший потом во Франции. От него пошел и дизайн стрелок и цифр Бреге, и регулятор хода, не требующий смазки, и гонг-репетир. Я гордился тем, что такими же часами обладали герцог Орлеанский, королева Франции Мария-Антуанетта, Наполеон (он однажды заказал сразу три пары!), герцог Веллингтонский, великий Черчилль. И мне, обладателю бесценного брегета, наш тонтон-макут дарил пластиковые пакетики, дабы я картошку и свеклу не носил в национальной авоське. Впрочем, на виски он не скупился, бутылки не считал, правда, налегал и сам с истинно социалистическим энтузиазмом. Пить в одиночку не мог, только в исключительных случаях (у тонтон-макутов их невпроворот). Вообще-то скромник до противности. Купил синий «мерс», — так садись за руль уверенно, а не будто в страхе, что сейчас подбежит фраер в грязном ватнике, уцепит пониже спины и вытащит на поругание толпы. А потом еще напишут в макутовское учреждение о нескромности и несоответствии духу трудового народа. Вот и стоял мерсик-персик в затхлом гаражике на окраине города. Он и часы золотые, швейцарские (конечно, не пара брегету) старался не носить, но не из природной пролетарской скромности, а боялся… трясся, что обвинят в увлечении буржуазной жизнью. Жутко переживал, что обвинят в буржуазности, дурак. Другой бы гордился, напялил бы на себя драгоценности, разные Pallavicini и Piero Milano, чего их скрывать? Ведь это прекрасно! Жизнь одна, она, увы, быстротечна, и не наденешь золото и бриллианты в ангельских кущах, только ордена за шпионство, курам на смех! А я, как и все население, уважал конспирацию и охранителей государства, я думал, они особенные, я думал, они герои, хотя и враги мои по духу, — опричники, тогда я смотрел на них снизу вверх и трясся от ужаса, что застукают при перепродаже джинсов. Забыл, что все они детушки чернорабочих и парикмахеров, еле вылезших из церковно-приходских школ и местечек, недоучки, привыкшие к баракам и общежитиям, к сральням во дворе и бане раз в неделю. Зато частную собственность на словах оплевывали и задрыгу Энгельса, лизавшего своего Курлы-Мурлы, при этом цитировали, как истину в последней инстанции.