Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Он дернулся, но смолчал. Еще бы, что может быть противнее общения с бывшими врагами, тем более если за это платят. На лице Алекса не дрогнул ни один мускул, правда, на шею мне он тоже не кинулся.

Я снял с руки свой золотой брегет и подошел к старому другу:

— Это тебе за службу Отечеству!

Мы смотрели друг другу в глаза холодно и бесстрастно. Забили напольные часы, словно в честь сего торжественного момента, брегет тонко поддакнул, оба мы словно отмечали смену эпох.

Абрахам-Луи Бреге, урожденный Невшателя, перевернулся в гробу, скелет заскрипел, из глазниц полыхнул огонь. Алекс улыбался, я почувствовал, что он действительно рад и жизнь, как говорится, удалась.

Алекс улыбался, он улыбался, и мысли его перетекали одна в другую, замирали, отмирали и вновь терзали голову. Можно представить, конечно, и мирную жизнь на дачке у реки, нанятую в деревне девку, корпящую над бочкой соленых огурцов, Алекса за бутылочкой виски, временами благодарно поглядывающего на подаренный брегет. Девка из деревни со временем стала счастливой супругой, и жили они счастливо, и отошли в мир иной в один день… ха-ха!

Один из вариантов, пожалуй, самый худший: слинять на необитаемый остров в Тихом океане, в комфортабельную деревеньку в Швейцарии, на Соловецкие острова, в небоскреб на Манхэттене (ненужное зачеркнуть). Уж что-что, а скрываться, незаметно перелетая невидимкой через границы, профессия научила.

Играй же на разрыв аорты с кошачьей головой во рту…

Жалко, что вокруг много сволочей и дураков, вот и Совесть Эпохи оказался гнидой. Я слишком много играл. Все играют. Служил стране. Вертелся ужом на сковородке, притворялся и потому побеждал. Покрутись еще разок, Алекс, повертись, с тебя все это, как с гуся вода. Извивайся, крути хвостом, как ошалевший тигр, подлизывайся, как сука последняя, жизнь всегда на твоей стороне, разве не спасает тебя Господь даже в самых безумных экстремальных ситуациях? Одиночество всегда с тобой, и все закончится одиночеством. Где я сейчас? Ау-ау! Иногда залезаешь на кокосовую пальму, сосешь молочко из ореха и вглядываешься вдаль: не показался ли на горизонте фрегат с надутыми парусами. Не заняться ли пиратством? Или еще круче: людоедством. Жаль, что времени осталось не так уж много…

…Шагай, старик, вперед, шагай, тебе и не такое приходилось! Что жизнь и смерть? Фата Моргана — и только. В конце концов, все мы превращаемся в пыль. И наша участь мгновенна, как и вся жизнь. Мгновенна. Все это не ново и совсем не откровение. Настроение чудесное, все в ажуре, все здоровы и, главное, живы, тебя все любят, вот и сын подарил мобильник, который открывается: «Привет, самый дорогой, единственный и неповторимый!» Немного иронии, но это свойственно всей династии. Настроение отменное, хотя день нещадно мрачен, природа давит, пригибает, но и фиг с ней, впереди — огни, а в небе вечно-ласковые звезды.

Браунинг не пришлось искать, он лежал в толстой папке с разными раритетными бумаженциями: ученический билет времен средней школы, регистрационное удостоверение на могилу отца, пропуск в санчасть, пара неотправленных писем и прочие мелочи. Браунинг хранился с военных времен, настоящий, бельгийский, с четырьмя патронами, он чуть поблескивал и явно гордился своим возрастом. Найден в оврагах во время детской игры в войну, опробован в хмельном виде уже в зрелом возрасте, — пуля расколотила лампочку и вошла глубоко в потолок. Давние игры. Он погладил пистолет и ощутил приятный холодок стали. Череп, конечно, не сохранится, мозги разлетятся по сторонам и загадят всю мебель. А может, просверлит маленькую дырочку, пронзит аккуратно, без ущерба для так называемой окружающей среды. Экологически чисто. Вызовут милицию. Зря, все равно все дела возьмут в свои руки наши, монастырские. Надо предусмотреть мелочи и оставить телефон службы. Может, вообще все замнут, словно ничего и не произошло (дежурный так и доложит шефу: «Никаких происшествий не произошло»). Может, проводят, как положено, с салютом (это греет). Или совсем тихо, без всяких выстрелов, словно столетнюю бабку, у которой давно перемерли все родственники.

И хрен с ними.

Они любить умеют только мертвых.

Нет, они даже мертвых любить не умеют, они ненавидят всех, кто мешал или мешает.

Умереть, не создавая дискомфорта.

Он тщательно расчесал пробор, усмехнулся. Остатки прежней роскоши. Аккуратно, стараясь не пораниться, выбрился старым «жилеттом». Надел любимый твидовый пиджак, натянул белые брюки для форса, потер пистолет и положил его в карман. Осмотрел в последний раз комнату и вышел на улицу.

Парк, продуваемый ветром, встретил пением листьев, он все удалялся и удалялся, пока не добрел до полянки.

Жаль, что не завел собаку. Хотя… Бедная собачка потом выла бы, скучала.

Ни о чем не надо жалеть.

Все было прекрасно, могло быть и хуже.

Я не пою аллилуйю овсянке, хлебным сосискам, яичнице с беконом и прочим безднам английской кухни, но ведь англичане всегда умели поесть на французский или на тот же итальянский манер. Существовали неторопливость, привередливость (по несколько раз отсылали вино), joi de vivre, наконец!

И во всем виноват прощелыга Ле Корбюзье, который чуть не разрушил Кремль ради своих уродств, которые, увы, ныне охватили весь мир.

«Дурак» по-турецки означает «стой», и это весьма важно для читателя, не знающего турецкого.

Чудесный романс одного эмигранта:

Не монолог ли это короля Лира, озверевшего от подлости своих дочерей?

От этой пасты гордых болонцев тяжелеет живот и чудится нищета собственной старости. Как у Георгия Иванова:

Пресса захлебывалась и превозносила прелести царского строя, а я почему-то вспомнил фото заспиртованной головы убийцы генерала Лауница, выставленной для опознания в Санкт-Петербурге.

В голове звучал стих Эдварда Лира на мотив детской песенки: