Виктор Давыдов - Кто бросит камень? Влюбиться в резидента

— …а Россия Троцкого? Слышал. Так ведь люди же.

— Понимаешь, — ротмистр налил себе еще. — Да, есть приказ командующего… но мы же не дети. Это не первый и, уверяю тебя, не последний случай. Тебе ли не знать, что каждая армия имеет законные дни на разграбление города. Шучу, — Калачев выпил коньяк.

— При чем тут исторические реминисценции? — недовольно нахмурился Муромцев. — Это же наша земля. Наши мужики с бабами. И евреи, если угодно, тоже наши. Все это Россия, так кого же мы грабим, насилуем? Самих себя?

Калачев назидательно поднял палец.

— Все, кого вы, сударь, перечислили, по моему глубокому убеждению, есть быдло. Где она, та Россия? Эх… — он огорченно махнул рукой. — Между прочим, не вы ли, Алексей Перфильевич, именовали этого самого мужика воинствующим хамом? — ротмистр хитро поглядел на приятеля, радуясь своему удачному полемическому выпаду.

— Это мое глубочайшее убеждение, — горячо произнес Муромцев. — Но, Левушка, когда один хам грабит другого и наоборот, ничего хорошего из этого не выйдет. Если мы, те, кого ты называешь истинной Россией, не наведем порядок в этом вопросе, пиши пропало.

Приятель только махнул рукой. С улицы донесся топот ног, громкие мужские голоса, и в следующую минуту в коридоре послышались торопливые шаги.

— Ну, дорогой мой философ, что ты сейчас будешь делать? — язвительно усмехнувшись, ротмистр отошел к окну. Дверь открылась, и в комнату чуть не бегом ворвался мужчина в унтер-офицерской форме.

— Господин штабс-капитан, третьей роты, первого батальона унтер Васильев, разрешите обратиться? — пулеметной очередью выпалил тот.

— Слушаю? — Муромцев удивленно взглянул на вбежавшего.

— Ваше благородие, как мы есть с вами земляки, милости прошу вашей… — продолжал «строчить» унтер.

— Какие земляки? — штабс-капитан недоуменно перевел взгляд на контрразведчика. — Что он несет?

— Ваше благородие, одного уезду мы, покойный отец мой вашего приказчика хорошо знал, лес для вашего батюшки заготавливали, — не унимался «земляк».

— Отставить, унтер, — выругавшись про себя, резко оборвал его Муромцев. — Докладывайте по делу и короче.

— Ваше благородие, — с новыми силами затараторил тот извиняющимся тоном. — Солдатики тут наши пошалили малость… ну, молодые, глупые, сами понимаете… Виноват, не досмотрел… Вы, сказывают, порешить их собираетесь?

— Ты что, их командир? — до Муромцева начал доходить смысл происходящего.

— Никак нет, ваше благородие, господин штабс-капитан. Племяш мой среди них случился… смилуйтесь Христа ради, — унтер покаянно опустил голову, глаза его повлажнели.

Только теперь до Муромцева дошел смысл язвительной реплики приятеля. А тот продолжал стоять, устремив взгляд в окно, с ироничной гримасой на лице. Еще раз выругавшись про себя, штабс-капитан буркнул:

— Ладно, давай сюда этого… своего племянника.

С криком «Сей момент!» унтер пулей выскочил из комнаты. Калачев, оторвавшись от окна, сделал шаг к Муромцеву.

— Вот такие вот дела, брат Алеша, — как-то сокрушенно выдохнул он. В частых их спорах о судьбе Отечества не раз иронично называл он приятеля именем персонажа своего любимого писателя Достоевского. «Сейчас он опять вспомнит свою любимую присказку из романа про братьев Карамазовых: «Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом»», — усмехнулся про себя Муромцев. Но в этот раз ротмистр избрал другое продолжение:

— Как говорится, есть философия, а есть жизнь наша…

Дать определение жизни он не успел. Дверь открылась, и в нее ввалился здоровенный детина в солдатской форме, подталкиваемый унтером.

— Вот, ваше благородие, они и есть, — отрапортовал он батальонному командиру. — Проси прощения, мерзавец!

Детина пьяно всхлипнул и забормотал:

— Так что прощеньица просим, ваше благородие, виноваты…

— Да он пьян, — брезгливо поморщился Муромцев. — Ты, дурак, зачем в погроме-то участвовал?

— Так жиды, ваше благородие, они ведь Расею продали…

Солдат продолжал бормотать что-то еще, но Муромцев его не слышал. В коридоре захлопали двери, затопали сапоги, и в комнату стремительно влетел корнет Трубецкой. Вид его поразил Муромцева. Внимательно следящего за своим внешним видом даже в условиях боевых действий, всегда подчеркнуто строго соблюдающего субординацию в общении со старшими себя по званию, этого мальчика-аристократа было не узнать. Фуражка на голове готова была упасть, лицо пылало, а глаза, казалось, вобрали в себя всю ненависть, скопившуюся в этом городе и возле него: белых в отношении красных, красных в отношении белых, населения в отношении и тех и других… Подбежав к детине, корнет рванул из кобуры наган.

— Ты, скотина, живодер поганый, нелюдь, — закричал он срывающимся фальцетом. Фуражка наконец свалилась на пол, но он не обратил на это никакого внимания. — Да я тебя без суда, на месте… как бешеного пса!

Неизвестно, что бы произошло в следующее мгновение, если бы не ротмистр Калачев. В долю секунды, прыжком, он оказался около корнета и перехватил его руку с наганом. Пуля ударила в потолок.

— Отставить, корнет, — рявкнул контрразведчик и ловко вывернул его руку. Наган с глухим стуком упал на пол.

— Зачем, зачем вы мне помешали? — истерично выкрикнул юноша и в голос зарыдал. — Таким гадам не место на земле… он женщину с детишками штыком!

Муромцев приказал вестовому подать воды. Как только ротмистр и вестовой взялись приводить Трубецкого в чувство, штабс-капитан шагнул к солдату. Тот все это время, глупо улыбаясь и покачиваясь, стоял, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг.

— За что же ты их? — сдавленным голосом спросил Муромцев.

— Дак… потому Расею продали, — заученно выдавил детина, продолжая улыбаться.

— Вестовой, конвой сюда, — скорее прохрипел, чем прокричал Муромцев. До того стоявший в напряженном ожидании унтер упал на колени:

— Ваше благородие, пощадите…

Но штабс-капитан уже повернулся к корнету.

— Корнет! Выполняйте приказание командующего! — кивнул он на солдата и вбежавших конвоиров.

Корнет, вытерев слезы и посуровев, подал знак конвоирам, и те вывели племянника в коридор. Унтер, медленно поднявшись с колен, шатаясь, побрел к двери. В шаге от двери он остановился, внимательно вгляделся в лицо Муромцева и, мрачно выдохнув: «Эх, ваше благородие», вышел в коридор. Калачев, подойдя к двери, проводил его долгим взглядом:

— Ну, брат Алеша, не знаю, как Расея, но этот унтер тебя точно не забудет.

…Седой закончил рассказ. Считая, что девушке незачем забивать голову политикой, он передал лишь суть своего конфликта с унтером, опустив детали их с Калачевым спора о судьбе России. Да и подлинную свою фамилию, имя и отчество до поры до времени утаил. Анюта замолчала, впечатленная услышанным.