Полина Дашкова - Пакт

– Ну вот, дождалась я на старости лет, бобыль мой бесприютный молчал, прятал от меня красотулечку такую, теперь, бог даст, и внуков понянчу… Сынок, а ведь как похожа! Ну смотри, глаза, и улыбка, прямо одно лицо…

– Мамаша! – жестко одернул ее Илья.

Настасья Федоровна залилась краской, прикрыла рот ладонью, виновато пробормотала:

– Молчу, молчу, сынок…

Маша хотела спросить, на кого она похожа, но не решилась.

Маленький лысый старик Евгений Арсентьевич, сосед и вечный жених Настасьи, смотрел сквозь толстые стекла очков увеличенными глазами, рассказывал, как до революции, гимназистом, попал в Большой на «Щелкунчика» и потом долго мечтал устроиться в театр кем угодно, декоратором, уборщиком.

С Пресни поздно вечером поехали на Грановского.

У Маши екнуло сердце, когда она увидела в гостиной, между двумя окнами, самодельный балетный станок, точно такой, как смастерил папа в их с Васей комнате.

– Конечно, я сам бы не сумел, попросил столяра из домоуправления. Ну проверь, подходит палка?

В углу, в кадке, росло деревце, среди глянцевых темно-зеленых листьев белело несколько маленьких бутонов.

– Это лимон, сорт «мейер», обычно цветет в начале апреля, но вот зацвел раньше, в твою честь. Саженец – подарок Сталина.

– Он что, увлекается садоводством? – изумилась Маша.

– У него на даче теплицы, сам выращивает розы, лимоны.

– Ничего себе, никогда бы не подумала, – Маша втянула носом едва уловимый нежнейший аромат.

Она знала, что Илья работает в Кремле, в каком-то Особом секторе, но что он там делает, насколько высокую занимает должность, понятия не имела. О работе он не говорил почти ничего. Она привыкла к секретности своих родителей и вопросов не задавала.

Когда он сказал про деревце, у нее в голове закрутились строчки:

Каждый свой новорожденный стишок она хотела прочитать Илье, но пока не решалась, думала: позже, как-нибудь в другой раз.

Встретившись глазами с девушкой на акварельном портрете, Маша спросила:

– Кто это?

– Она тебе никого не напоминает? – он повернул ее лицом к зеркалу.

– Ты мне льстишь, Илья. Она красивее.

– Кто красивее, не знаю. Но глаза у тебя ее. Или у нее – твои.

Маша несколько минут смотрела на портрет, потом в зеркало. Акварельная девушка правда была похожа на нее. Вот о ком говорила мамаша… Судя по тому, что Илья пропустил мимо ушей вопрос «кто это?», портрет был связан с какой-то его тайной.

«О его работе я хоть что-то знаю. О женщинах, с которыми он встречался до меня, вообще ничего. Сколько их было? Эта, на портрете, – одна из многих или единственная? Он любил ее? До сих пор любит? Они расстались и на мне он решил жениться потому, что я на нее похожа?» – все это вспыхнуло в голове, но постепенно угасло под мягким дождиком очередных строчек:

Глубокой ночью, сквозь сон, она услышала шепот Ильи:

– На портрете моя мама. Рисовал отец летом четырнадцатого года, на даче в Комарово под Петроградом. Он погиб на войне, она умерла от тифа в девятнадцатом. Настасья подобрала меня, усыновила. Она кухаркой когда-то у нас работала. Никто на свете не знает, только мы с ней… увидела тебя и чуть не проговорилась, впервые в жизни…

– Вот почему ты называешь ее мамашей, а не мамой…

– Она моя мамаша, без нее я бы погиб, – он поправил подушку, перевернулся на другой бок, пробормотал: – Забудь, я ничего не говорил, тебе приснилось.

Оставшуюся неделю до свадьбы Маша из театра приходила домой. Поздно вечером Илья заезжал за ней, увозил к себе на Грановского.

Вася дулся, не разговаривал с ней, от Ильи демонстративно отворачивался, не здоровался, огрызался, когда к нему обращались мама, папа, Карл Рихардович, хотя они-то уж точно ни в чем не были перед ним виноваты.

Илья принес ему маленькие дорожные шахматы в кожаном футляре и красиво изданный двухтомник Фенимора Купера с цветными иллюстрациями, он не взглянул на подарки, удалился за перегородку, залез под кровать, и вытащить его оттуда не сумел никто, даже папа.

В театре новость о предстоящем замужестве Акимовой знали все, хотя Маша никому ни слова не говорила. Пасизо поздравила ее, обняла, поцеловала и шепнула:

– Только, пожалуйста, постарайся не забеременеть до премьеры.

Май заявил, что для него это событие не имеет никакого значения.

– Все равно со мной ты проводишь больше времени, чем с ним, никуда ты от меня не денешься, я просто подожду, я терпеливый.

Катя Родимцева повисла у Маши на шее, всплакнула. На свадьбу Маша пригласила их троих, но Май прийти отказался.

В воскресенье утром, в день свадьбы, Маша, наконец, услышала от брата несколько фраз:

– Твой Крылов тип! Во-первых, старый, во-вторых, все время молчит, в-третьих, физиономия у него противная, как у белого офицера из фильма «Чапаев». Мне одному в комнате спать страшно. Если ты не вернешься домой, я уйду жить к Валерке.

Церемония в загсе заняла двадцать минут. Оттуда приехали на Грановского. Настасья вместе с домработницей Степой возилась на кухне. Гостей собралось совсем немного. Машины родители, Вася, Карл Рихардович, Пасизо и Катя Родимцева. Илье приглашать было некого, кроме Настасьи и Евгения Арсентьевича. Он давно объяснил Маше, что близких друзей ему иметь не положено по должности.

Вася, улучив минуту, дернул сестру за рукав и злорадно прошипел:

– У твоего Крылова совсем, что ли, нет друзей?

– Слушай, отстань, а? – огрызнулась Маша.

Сели за стол, начали произносить тосты, Настасья кричала «Горько!» и пускала слезу. Евгений Арсентьевич отодвигал от нее подальше бутылки. Когда все поздравления и пожелания отзвучали, тарелки опустели, кто-то завел патефон. Катя Родимцева вытащила из-за стола Васю, все еще надутого, заставила его бить чечетку. Сначала он кривлялся, ломался, бубнил:

– Не хочу, не умею, нет настроения.

Но Кате удалось растормошить и завести его. Он отлично танцевал, Маша учила его лет с трех. Натасья хлопала, охала, наконец, не выдержала, встала, раскинула руки, придерживая концы шали кончиками пальцев, поводя плечами, мелко притопывая, поплыла к ним.

Карл Рихардович отыскал среди пластинок вальсы Штрауса, пригласил Пасизо и вполне ловко вальсировал, хотя раньше уверял, что танцевать не умеет. Илья закружился с Машей, папа с мамой, Катя с Васей.

Настасья кружилась сама по себе, жмурясь и постанывая. Единственный зритель, Евгений Арсентьевич, сидел на кушетке, улыбался, вздыхал, мурлыкал под нос мелодию, покачивался в такт. Было тесно, пары задевали друг друга, извинялись, смеялись. Настасья несколько раз пыталась вытащить своего Евгешу. Наконец ей удалось, он неуклюже зашаркал, уронил очки, наступил кому-то на ногу и, красный, потный, вернулся на свою кушетку.