Роберт Ладлэм - Патрульные апокалипсиса

К середине пятидесятых технические успехи его команды длинноволосых новаторов в джинсах, покуривающих «травку», привлекли внимание Пентагона. Однако дело шло со скрипом и громом в основном потому, что на совещаниях презренные неопрятные «бороды» и «мини-юбки», объясняя новейшие технические достижения одетым с иголочки людям, небрежно клали ноги на полированные столы или приводили в порядок ногти. Но против их продукции невозможно было устоять, и военная мощь нации значительно выросла, а семейное предприятие приобрело глобальные масштабы.

«Все это происходило вчера», — думал Клар Огилви, проезжая по сельским дорогам к своему дому. А вот сегодняшний кошмар не мог привидеться ему в самом страшном сне. Он понимал, что никогда не пользовался популярностью в так называемом военно-промышленном комплексе, но то, что произошло, было уж слишком.

Его, попросту говоря, заклеймили как потенциального врага страны, тайного фанатика, разделяющего цели растущего в Германии неофашистского движения!

Он ездил в Нью-Йорк к Джону Саксу, своему адвокату и хорошему другу, который позвонил ему и вызвал по срочному делу.

— Вы поставляли немецкой фирме «Оберфельд» электронное оборудование, в которое входили спутниковые передатчики?

— Да, поставляли. С разрешения Федеральной комиссии по торговле, ребят по экспорту, и Государственного департамента. Контракта по использованию оборудования не требовалось.

— Ты знал, Клар, что за фирма «Оберфельд»?

— Знал одно — что она сразу же оплачивала счета. Я ведь сказал, что она была проверена.

— Ты никогда не интересовался их промышленной базой, направлением их деятельности?

— Мы считали, что они хотят расширить применение электроники, свои спецификации. Остальное касалось контроля за экспортом в Вашингтоне.

— Для нас это выход, конечно.

— О чем ты говоришь, Джон?

— Они — нацисты, Клар, новое поколение нацистов.

— Как, черт побери, мы могли знать об этом, если не знал Вашингтон?

— На этом бесспорно можно строить защиту.

— Защиту от чего?

— Есть люди, утверждающие, что ты знал то, чего не знал Вашингтон. Что ты намеренно, осознанно снабжал группу нацистских бандитов новейшими изобретениями техники в области средств коммуникации.

— Это безумие!

— Таким может быть обвинение, против которого нам придется бороться.

— Ради всего святого, почему?

— Потому что, как мне сказали, ты занесен в некий список, Клар. Притом ты не пользуешься всеобщей любовью. Честно говоря, я бы избавился от этого твоего «дюзенберга».

— Что? Это же классика!

— Это немецкая машина.

— Черта с два немецкая. «Дюзенберг» — американская машина, сделанная в Вирджинии!

— Но название, понимаешь.

— Нет, ни черта не понимаю!

Кларенс (Клар) Огилви подъехал к своему дому, размышляя о том, что сказать жене.

Пожилой бритый мужчина в очках с черепаховой оправой и сильными стеклами, увеличивавшими его глаза, стоял в тридцати футах от пассажиров, которым предстояло пройти проверку перед вылетом в Штутгарт, Германия, рейсом «Люфтганзы» № 7000. Каждый пассажир предъявлял вместе с авиабилетом свой паспорт и ждал, пока служащий сверял его с данными на экране невидимого компьютера. Бритый уже прошел проверку, и посадочный талон лежал у него в кармане. Он с беспокойством наблюдал, как к стойке подошла седая женщина и предъявила свои документы. Через несколько мгновений мужчина с облегчением перевел дух: его жена прошла контроль. А через три минуты они встретились у газетного киоска: оба разглядывали выставленные журналы, делая вид, что не знают друг друга. Однако они шепотом обменялись несколькими фразами.

— С этим кончено, — сказал по-немецки мужчина. — Посадка через двадцать минут. Я пойду с последней группой, а ты иди с первой.

— Не слишком ли ты осторожен, Руди? Мы совсем не похожи на фотографии в наших паспортах.

— В таких делах лучше проявить чрезмерную осторожность. Утром меня хватятся в лаборатории — возможно, уже хватились, если я понадобился кому-то из коллег. Мы продвигаемся семимильными шагами в получении оптического волокна, которое позволит перехватывать передачи с международных спутников независимо от частоты.

— Ты же знаешь, я ничего не понимаю в этой белиберде...

— Это не белиберда, дорогая женушка, а серьезная большая исследовательская работа. Мы работаем по сменам, двадцать четыре часа в день, и в любой момент напарник может захотеть проверить по нашим компьютерам, как идет работа.

— Ну и пусть проверяет, дорогой муженек.

— Ты — просто ноль в науке! Программное-то обеспечение у меня, а я распространил вирус по всей системе.

— Знаешь, твоя бритая голова далеко не так привлекательна, как твои седины, Руди. Став такой же седой, я прощу тебя, если ты заведешь любовницу.

— Ты совершенно невозможна, дорогая!

— Так зачем же мы занимаемся всеми этими глупостями?

— Я тебе объяснял: Братство, только ради Братства!

— Политика наводит на меня тоску.

— Увидимся в Штутгарте. Кстати, я купил тебе то бриллиантовое ожерелье, которое ты видела у «Тиффани».

— Как ты мил! Мне будут завидовать все женщины в Мюнхене!

— В Ваклабрюке, дорогая. Мюнхен только по уик-эндам.

— Какая досада!

Арнольд Аргосси, обозреватель на радио и телевидении, исповедующий ультраконсервативные взгляды, с трудом втиснул свое массивное тело в слишком тесное для него кресло и сел за стол в студии. Надев наушники, он заглянул за матовую стеклянную перегородку. Там находились продюсер и многочисленные операторы, благодаря которым его пронзительный голос, столь любимый поклонниками, разносился по стране в отведенное ему эфирное время. Однако лучшее время ему давали лишь изредка, поскольку очарованных им слушателей становилось все меньше. Вероятно, многих возмущали его агрессивные нападки на все либеральное, чему он, кстати, никогда не находил вразумительной альтернативы. Постепенное падение его рейтинга ничуть не уменьшало его самомнения, — напротив, он продолжал изливать на свою все уменьшавшуюся аудиторию все более яростные нападки на «лесбиянок-коммунисток», «женщин-фашисток», «убийц эмбрионов», «бездомных тунеядцев», извергая потоки обычной клеветы. В конце концов от него отвернулось даже «терпеливое стабильное большинство», усомнившееся в справедливости его обличительных речей.

Загорелся красный огонек. "В эфире".

— Привет, Америка, привет вам, истинные мужественные сыны и дочери гигантов, создавших нацию из страны дикарей и сделавших ее прекрасной. Говорит А. А., и сегодня я хочу услышать вас! Честных трудолюбивых граждан этой великой страны, которую осквернили и испоганили сексуально-озабоченные, разрушающие веру, подрывающие моральные устои, психически больные обманщики, которые, захватив власть, сорят вашими деньгами. Слушайте последние новости, друзья мои! Конгрессу представлен закон, разрешающий оплачивать из наших налогов обязательное сексуальное образование молодежи, главным образом в городах. Неужели вы можете этому поверить! Наши деньги выбросят на решение модной проблемы, наши доллары пойдут на покупку, но крайней мере, миллиона презервативов в день, чтобы безродные отпрыски ленивых бездельников могли совокупляться направо и налево и... нет, я не могу произнести это, у нас семейная программа. Мы проповедуем мораль вашего Господа; мы не потворствуем низким, диким потребностям Люцифера, архангела ада... Как помешать этому сумасшедшему разврату? Ответ ясен, я слышу, как вы выкрикиваете это . Стерилизация, друзья мои! Безболезненный отказ от продолжения рода путем удовлетворения похоти, ибо похоть — это не супружеская любовь. Похоть — это неразборчивое влечение, свойственное животным, и никакое так называемое «сексуальное образование» не излечит ее, а только будет порождать!.. Теперь мы знаем, о ком говорим, не так ли? Да? Я слышу крики либералов — расизм! Но скажите, друзья мои, разве это расизм ввести программы, которые совершенно очевидно принесут лишь пользу тем, кто испорчен своей неразборчивостью в связях. Я думаю, что нет. А что думаете вы?