Александр Надеждин - Возвращение Одиссея. Будни тайной войны

Но женщины женщинами, а в данном случае речь шла не о ком-нибудь, а о его собственной жене. И вот, в который раз, Олегу пришлось столкнуться с ужасной, постоянно мучающей его дилеммой. По его глубочайшему убеждению, демонстрировать, то есть не проявлять, а показывать естественность и искренность в общении с собственной женой – со своим вторым «я», глупо и просто бессмысленно, а если уж до этого дошло, то в таком случае нужно как можно быстрее менять статус взаимоотношений. «Paraitre, pas etre» [41] – лозунг Бомарше, вложенный им в уста своего Фигаро, вполне годился как руководство к действию для рыцаря плаща и кинжала, по какую бы сторону баррикад тому ни выпала доля трудиться. «Etre, pas paraire» [42] – только такая формула может стать залогом подлинного семейного счастья. Но как сказать всю правду близкому тебе человеку в случаях, подобных этому? Как признаться жене в том, что ты ей элементарно, самым пошлым образом изменил (хотя Олега почему-то всегда коробило употребление в подобных обстоятельствах именно этого термина)? Ну, ладно, признаться-то еще можно. Это как прыжок с парашютом: главное – решиться сделать шаг из самолета в голубеющую внизу пропасть, а дальше ты просто летишь и даже в чем-то испытываешь кайф от того, что решился. А вот как объяснить? Что нужно сказать, чтобы твоя жена пришла к полному и искреннему пониманию того, что у тебя просто не было другого выхода, как лечь с коварной медноволосой обольстительницей в одну кровать одноместного номера пассажирского класса «Квинс Грилл», в ходе далеко не прогулочного для тебя трансатлантического путешествия в неизведанное. Как это сказать? Какие привести аргументы? Говорить об этом серьезно, пытаясь без всякого юмора объяснить свое грехопадение служебной необходимостью и долгом перед Родиной, было бы глупо и смешно: это значило бы просто-напросто выступить в роли героя какого-нибудь анекдота. Как-нибудь отшутиться, перекроив, к примеру, на нужный лад известную чеховскую фразу о том, что, «если тебе изменила жена, радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству», – опасно. Этак можно было запросто, невзначай, получить и по вывеске. Нет, признаваться в этом нельзя. Но и врать тоже нельзя. Что же оставалось делать? Только одно – максимально изворачиваться, уходить от этой темы. И вот тут уже вступала в бой та самая женская интуиция. Против которой единственным действенным оружием могло быть только простодушие. Но это простодушие, в свою очередь, должно было быть не наигранно-искусственным, а естественным и искренним. Что в итоге получается? Замкнутый круг.

Муж, оказавшийся в столь знакомом многим другим мужьям незавидном щекотливом положении, еще раз вздохнул, повернул голову чуть влево и, устремив задумчивый взгляд роденовского мыслителя в протянувшееся сзади него широкое и длинное окно, как бы машинально, слегка покачивая головой, повторил вслух свербящую у него в мозгу мысль, правда, повторил ее почему-то не на оригинальном языке мысли:

– Серкль висьё [43].

– Что? – переспросила сидящая рядом с ним дама в бежевом манто.

– А? – тут же перевел на нее глаза «мыслитель» и через какое-то мгновение, уже полностью освободившись и от своих метафизических дум, и от порожденного ими меланхолического умонастроения, продолжил довольно бодрым тоном: – Да так, ничего. Я говорю, хватит нам здесь уже тереться. Можно сваливать.

– Что, уже все? Так быстро? – с притворным удивлением протянула его собеседница.

– А чего здесь... рассиживаться. – Раскрытая ровно посередине рекламная брошюра закрылась и опустилась на стол, накрыв своих остальных, менее представительных бумажных собратьев.

– Ну ты же, по-моему, так ничего и не выбрал.

Иванов, скривив немного кислую гримасу, внимательно посмотрел на жену, затем наклонился к ней вперед и накрыл своими руками так хорошо знакомые ему тонкие пальчики, обвившие бамбуковые эллипсы ручек лежащей у нее на коленях аккуратной черной кожаной сумочки.

– Слушай, мать, кончай, а... Ну чего ты начинаешь... накручивать. В самом деле... Ну ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты же у меня одна-единственная... неповторимая... Ненаглядная. Моя кисонька.

– Вот, вот. Что и следовало ожидать.

– Чего... следовало ожидать?

– Того. Стандартная тактика всех проштрафившихся мужиков.

– Какая тактика?

– Сюсюканьем думаете отделаться. Нет, брат, шалишь. Следствие еще не закончено, не забудьте.

Иванов вздохнул и вернул свое тело в первоначальное положение. Если бы какому-нибудь жрецу изящных искусств понадобилось вдруг изваять аллегорию «Оскорбленное достоинство», то ему вряд ли удалось бы найти более подходящую натуру. Натуру, столь гармонично запечатлевшую во всем своем облике одновременно и величественность, и сдержанную строгость.

Дама в бежевом манто и черной шляпке подавила улыбку.

– Ладно, слушание дела переносится. Ненадолго. А сейчас действительно пора уже отсюда... отчаливать. Иначе мы скоро начнем вызывать у окружающей публики не очень здоровый интерес.

Адресат ее обращения, еще на пару мгновений задержавшись в роли аллегории, опустив вниз глаза, несколько раз задумчиво кивнул головой, но уже буквально через секунду пружинисто поднялся и молча, с элегантным поклоном предложил своей спутнице руку.

Проходя мимо стола, за которым сидела некоторое время назад общавшаяся с ними щупленькая девушка с монголоидными чертами лица, они остановились.

– Что-нибудь выбрали? – поинтересовалась девушка с улыбкой.

– Выбрали, – улыбнулся ей в ответ Иванов. – Жена – Гавайи, а... – улыбка стерлась с его лица, – я – Фиджи. – Он сокрушенно развел руками. – Пойдем домой, будем искать консенсус.

– Найдете – приходите. Будем рады вам помочь.

– Непременно. Визиточку вашу можно?

– Да, конечно. – Девушка, достав из стоящей перед ней прозрачной пластиковой подставки плотный белый прямоугольник, подчеркнула в нем какую-то строчку и протянула клиенту.

Клиент, опустив карточку в карман пиджака, вежливо раскланялся с молоденьким турменеджером в темно-синем пиджаке и, снова предложив своей даме руку, не спеша направился вместе с ней прямо на выход.

Оказавшись на улице, Олег, медленным движением натягивая на руки перчатки, окинул взглядом панораму раскинувшейся прямо перед ним довольно просторной и овальной по форме площади. Площадь была названа в честь какого-то полковника Фабьена, чье имя Иванову, к его легкому стыду и сожалению, ни о чем не говорило. Правда, теперь ему стал ясен ход мысли хозяина самого главного из интересующих его в этом районе заведений. Свое название «Полковник» известное бистро получило, по всей видимости, не в силу каких-то мотивов милитаристского характера, а просто по причине ближайшего соседства с одноименной площадью и, честно говоря, не очень его оправдывало, поскольку своими небольшими габаритами и весьма скромным внешним видом тянуло скорее лишь на какого-нибудь «фельдфебеля» или в лучшем случае «капрала». Забегаловка эта находилась в данный момент слева от наблюдающего на другой нечетной стороне улице Луи Блана, метрах в тридцати от ее слияния с площадью, от которой ее отделяла тоже небольшая – всего лишь на три колонки – бензозаправочная станция, украшенная сбоку громадным электронным ценовым табло со светящимся на самом верху логотипом «Esso».