Чарльз Вильямсон - Любовь и шпионаж

При этих словах он внимательно посмотрел на меня, и через загар на его лице стал медленно пробиваться румянец.

– Вы очень добры, Бесенок! – сказал он. «Бесенок» – это прозвище, которое он придумал для меня, и мне нравилось, когда он называл меня так. В этом было что-то интимное.

– Добра! – отозвалась я. – Разве это просто доброта, если ты… если тебе кто-то… нравится?

По его глазам я увидела, что он догадался, но это не обеспокоило меня. Пусть знает! О, если б я могла сделать так, чтобы он произнес желанные слова, – хотя бы лишь потому, что жалеет меня и понял, как я его люблю! Я уже решилась поймать его на слове, если он даст мне этот шанс; тогда я сказала бы Ди, что он страшно влюблен в меня, – это заставило бы ее скорчиться!

Я не сводила с него глаз, предоставляя им высказать все за меня.

Он понял, в этом не было сомнения; но он не сказал тех слов, на которые я надеялась. Он помолчал, а потом, пристально глядя по направлению к двери бальной комнаты, заговорил очень нежно, словно я была капризным ребенком, которого надо утешить (хотя я старше Ди на целых четыре года):

– Благодарю вас, Бесенок, за то, что вы проявили себя таким преданным маленьким другом. Вижу, что вы действительно заинтересованы в моих делах, и, думаю, могу сказать вам, почему мне так нужно ехать в Алжир… хотя очень возможно, вы уже угадали – ведь вы такое интуитивное созданьице! И кроме того, я не очень тщательно скрывал свои чувства, – далеко не так тщательно, как следовало, поскольку понимал, как мало могу предложить такой девушке, как… ваша сестра… Теперь вы поняли все, не правда ли? – даже если не понимали раньше. Я люблю ее. И если отправлюсь в Алжир…

– Не говорите больше ничего! – резко прервала я его. – Мне больно это слышать! Я поняла. Я… догадывалась и раньше.

Это была правда. Я догадывалась, но не позволяла себе верить. Я надеялась – безнадежно. Он был добрей ко мне, чем какой бы то ни было другой мужчина за все горькие двадцать три года моей жизни.

– Диана могла бы сказать мне! – продолжала я, задыхаясь, чтобы только не допустить долгих пауз между нами: я была достаточно горда для того, чтоб не дать ему увидеть меня плачущей (впрочем, если б это могло изменить положение, я упала бы к его ногам и оросила их слезами). – Но она никогда не говорит мне о своих делах!

– Мисс Диана так неэгоистична и так любит вас, что, действительно, предпочитает больше говорить о ваших делах, чем о своих, – заступился он за нее; и тогда я почувствовала, что могу ненавидеть его так же сильно, как ненавидела Ди, – всем сердцем. В тот момент мне захотелось убить ее и понаблюдать за его лицом, когда он найдет ее мертвой, навсегда потерянной для него.

– Кроме того, – торопливо добавил он, – я еще не говорил с ней о замужестве, не спрашивал ее согласия, потому что… мои перспективы пока далеко не блестящи… Но она знает, конечно, что я люблю ее…

– А если б вы получили консульство, вы задали бы ей этот важный вопрос? – перебила я.

– Да. Но я говорю вам все это только потому, что я… что вы были сегодня так любезны. И мне захотелось, чтобы вы знали все.

Любезна! Да, я была чересчур любезна с ним. Но если б толчком ноги я могла разрушить для него всякую надежду на будущее, т. е. надежду относительно моей сводной сестры Дианы Форрест, я бы сделала это так же охотно, как когда-то в деревне топтала муравьев, чувствуя наслаждение при мысли, что я – даже я! – имею власть над жизнью и смертью.

Я с трудом подавила рыдания. Я вообще никогда не была слишком мужественной, а теперь чувствовала себя совсем разбитой, готовой умереть. И обрадовалась, когда услышала, что музыка в бальной комнате прекратилась.

– Вот! – сказала я. – Два танца, о которых вы меня просили, окончились. Я уверена, что вы ангажированы на следующий.

– Да, Бесенок, я ангажирован.

– Кем? Ди?

– Нет, с мисс Дианой я буду танцевать тринадцатый номер.

– Тринадцатый? Несчастливый номер!

– Любой номер счастлив, раз он дает мне возможность быть с ней. А сейчас я танцую с миссис Эллендэйл.

– О, с женой антрепренера! – воскликнула я, решив болтовней скрыть свое отчаяние. – Эта молодящаяся дама бывает во всех светских салонах. Лорду Маунтстюарту нравятся эти театральные знаменитости. Наш дом должен быть солидным и политическим, не правда ли? – а мы принимаем тут всех людей без разбора, если только они оригинальны и имеют успех в обществе… или красивую внешность. Говорят, Максина де Рензи тоже частенько бывала здесь, когда играла в Лондоне, в театре Джорджа Эллендэйла. Это было, вы помните, еще до того, как я и Ди приехали в Англию?

– Я помню. О да, она заходила сюда. Кажется, в этом доме я и увидал ее впервые вне сцены.

– Какое сладкое воспоминание! Наверное, миссис Эллендэйл страшно ревновала своего мужа, когда у него в театре играла такая поразительная красавица?

– Я никогда не слышал, чтобы она ревновала.

– О, вам незачем косо смотреть на меня! Я не сказала ничего плохого о вашей очаровательной Максине.

– Конечно, нет. И никто не может сказать. Но вы, Бесенок, не должны называть мадемуазель де Рензи «моей Максиной»!

– Прошу прощения, – сказала я. – Просто я слышала, что другие называют ее так. И потом, ведь вы посвятили ей свою книгу о Лхассе, которая принесла вам такую известность, не правда ли?

– Вовсе нет! С чего вы это взяли? – теперь он действительно встревожился, и я была довольна, – если только что-нибудь могло принести мне удовлетворение в моем горе.

– Как? Все думают это. Книга была посвящена «М», как будто имя держалось в секрете, и потому все…

– Значит, «все» очень глупы! «М» – это одна старая дама, моя крестная мать, которая снабдила меня деньгами на мою экспедицию в Тибет, в Лхассу; без ее помощи я не смог бы поехать. Но она не принадлежит к числу тех, кто любит видеть свое имя в печати… Где же мы теперь увидимся, Бесенок? Сейчас я должен идти искать миссис Эллендэйл, скоро начнется танец.

– Я останусь здесь, благодарю вас, – сказала я. – И буду смотреть, как вы танцуете – издалека. Вы знаете, таков мой удел – смотреть издалека, как танцуют другие…

Когда он ушел, я откинулась на подушки, и мне казалось, что сейчас повторится один из моих сердечных приступов. Я чувствовала себя ужасно одинокой и покинутой. Мне нужна была Ди, хотя я ненавижу ее и всегда ненавидела, – с тех самых пор, как она крошечным голубоглазым ребенком появилась со своей молодой матерью в доме моего отца в Нью-Йорке. Нам с отцом так хорошо жилось без них! Какого дьявола ему вздумалось жениться вторично, на этой противной богачке, калифорнийской вдовушке, с которой я вечно ссорилась? На мой взгляд, в ней не было ничего красивого, хотя все были от нее без ума. Я возненавидела их обеих – мать и дочь – с первого же дня. И свою злость вымещала на Ди: отбирала у нее игрушки и книги, портила ее вещи, а иногда щипала ее исподтишка, чтоб она пожаловалась своей матери, а та поскандалила с моим отцом.