Чарльз Вильямсон - Любовь и шпионаж

Затем я пробормотал что-то насчет того, что надеюсь увидеться с ними еще раз до их отъезда из Парижа, и почти побежал, сознавая, что своими извинениями вынес сам себе страшный приговор.

Когда я уходил, Ди смеялась на какую-то шутку Боба Уэста, и хотя ее смех и его шутка, конечно, не имели ко мне никакого отношения, уши мои горели, а в груди вместо сердца я ощущал холодный кусок железа. Теперь для лорда Уэста настало самое время сделать предложение Диане Форрест, – теперь, когда она считает меня вероломным и недостойным ее руки, если только Боб знает об этом. И я боялся, что он скоро узнает…

Я вышел на чистый воздух почти ошеломленным. Меня все еще преследовал пристальный взгляд милых синих глаз моей (уже не моей?) Ди…

Один из посыльных отеля по распоряжению портье пошел вызывать для меня кэб и, как мне показалось, слишком долго ходил за ним. Нервничая, я расхаживал взад и вперед по роскошному мраморному порталу отеля и нетерпеливо кусал себе губы, хотя понимал, что найти кэб в полночь не так легко, как в полдень.

Наконец кэб прибыл, и я назвал кэбмену улицу, однако не в том направлении, где жила Максина де Рензи, а в противоположном, так как опасался, что чьи-либо чужие, враждебные уши могут подслушать адрес; и лишь когда мы отъехали подальше от отеля, я уточнил направление.

Но и тут упомянул не саму улицу, а лишь соседнюю с ней. – Поторопитесь! – приказал я вознице, потому что уже просрочил более двадцати минут и теперь, безусловно, не мог прибыть вовремя. Он повиновался и тем не менее тащился как полусонный; немудрено, что квартала, где жила Максина, мы достигли значительно позже полуночи.

Еще по дороге я услышал, как где-то вдали башенные часы пробили половину первого. А когда остановил кэб на углу одной из отдаленных улиц, чтобы дальше идти пешком, я даже боялся взглянуть на свои карманные часы.

…Ах, если б в тот момент я мог предвидеть, какие ужасные события ожидают меня впереди!

Как я сыграла в театре свою роль в тот страшный вечер, я не знаю.

Вскоре после поднятия занавеса, когда я, встреченная громом аплодисментов, вышла на сцену, чтобы произнести мою первую реплику, я ничего не помнила из того, что должна была сказать. И сквозь слепящий туман, застилавший мне глаза, не могла разглядеть Рауля в ложе, где, как я знала, он должен был находиться… если ничего не случилось. И тем не менее я услышала и всем существом ощутила присутствие рук, аплодировавших мне горячее, чем все остальные.

Да, Рауль был здесь. И его любовь донеслась до меня через весь зрительный зал и согрела мое иззябшее сердце, подобно солнечному лучу, пробившему путь сквозь серые облака. Я не должна ослабеть, сдаться. Ради него я должна сыграть роль как можно лучше. Я никогда не проваливалась раньше, не должна провалиться и сегодня – тем более сегодня!

Мысль о Рауле вернула мне мужество. И хотя перед выходом на сцену я не могла припомнить ни слова из моей новой роли и даже опасалась, что не смогу играть, во время долго не смолкавших рукоплесканий я постепенно обрела способность говорить. Нужные слова сами собой появились в моей памяти. Я вошла в образ, забыв обо всех наших неприятностях…

И я овладела зрителями. Я могла делать с ними что хочу – заставить их смеяться, плакать, бурно рукоплескать мне и исступленно вопить «Браво! Браво!»

И все же один раз я вдруг испугалась этой огромной толпы по ту сторону рампы – как укротитель львов иногда вдруг пугается своих хищных питомцев.

«Что, если б они знали про меня все? – промелькнул в моем мозгу жгучий вопрос. – Если б в аудитории вдруг прозвучал голос, объявивший, что Максина де Рензи изменила Франции за деньги, английские деньги? Как бы потянулись эти аплодирующие руки к моему горлу, чтобы задушить меня!»

Однако я продолжала играть, отогнав тягостные мысли. Актриса всегда должна играть, пока не сломится. Думаю, что ее нельзя согнуть как других женщин, и все же нередко завидую тем женщинам, которые не испытали суровой закалки характера на сцепе: слишком тяжело дается иногда эта закалка!..

Наконец, закончился первый акт. Но еще пять раз подымался занавес, и пять раз я должна была возвращаться на сцену, улыбаться, кланяться, посылать воздушные поцелуи и делать вид, что восхищена овациями. Потом, когда я уже могла спастись бегством, на пути к моей актерской комнате меня окружили люди с поздравлениями и пышными букетами цветов. Со всех сторон мне пожимали руки, журналисты протягивали блокноты, вспышки фото-кодаков слепили глаза. Но я протиснулась через толпу, не глядя на окружающих, потому что знала: Рауль уже ждет меня…

Да, он ждал, сияющий бескорыстной гордостью за меня, за мой успех и овации – мой милый, чуть капризный мальчик, похожий скорей на Аполлона Бельведерского, одетого в модный фрак, чем на обыкновенного молодого дипломата из министерства. Впрочем, дипломатия, конечно, не была его настоящим призванием. Он мог бы стать поэтом или художником или тем и другим; он всегда мечтал об этом, вечный мечтатель с изящными манерами и благородным лицом, которое могло бы показаться строгим, если б не ласковые глаза и губы.

Вокруг нас были люди, и мы с ним разговаривали просто как знакомые, пока я не ввела Рауля в крохотный будуар рядом с актерской комнатой. Там, о, там мы разговаривали уже не только как знакомые! Думаю, этим сказано все.

Прикосновение рук Рауля и его губы, которые были совсем не строгие, дали мне силу приготовиться к тому, что еще ожидало меня впереди. Есть что-то волшебное в прикосновениях, даже самых незначительных, того, кого любишь больше всех. Мы оба забыли обо всем на свете, и даже смерть в эту минуту не могла бы разлучить нас.

Ранее я флиртовала со многими мужчинами – иногда потому, что это забавляло меня и они мне нравились, как, например, Ивор Дандес, а иногда мне нужно было покорить их по политическим мотивам. Но никогда еще я не испытывала чудесного чувства настоящей любви, пока не встретилась с Раулем дю Лорье. И теперь самым блаженным отдыхом для меня было положить голову ему на плечо и закрыть глаза, не двигаясь, не произнося ни слова.

Мои душа и тело были измучены бесконечным напряжением нервов, постоянным стремлением скрыть мою тайну от окружающих. Когда мирные, спокойные мечты о будущем освежали мой разгоряченный мозг, мрачные воспоминания вдруг отбрасывали меня назад и жалили как ядовитые змеи. Я понимала, что не заслужила права на блаженный покой, что руки моего любимого оттолкнули бы меня в невыразимом ужасе, если б он узнал, что я наделала и как обманула его доверие, посягнув на его честь и благополучие.