Иван Головченко - Черная тропа

Качинский прошел в калитку и направился к невысокому крыльцу.

Молча вошли в хату, присели у стола, долго крутили цигарки, стараясь скрыть охватившее их замешательство, старательно раскуривали самокрутки, прокашливались.

— Ну, Федор, не для того мы вместе собрались, чтобы в молчанку играть, — не выдержал, наконец, Качинский. — Рассказывай, долго еще будешь от людей хорониться?

— Я от людей не хоронюсь, — глухо возразил Грицюк. — Это они от меня, словно от дикого зверя, бегут. Выйдешь, а отовсюду глаза на тебя, будто штыки, направлены.

— Значит, народ обвиняешь?

— Почему народ? Сам понимаю вину свою... А только мочи моей больше нет казниться так, уж лучше бы сразу голову сняли!

— Да, понимаю, нелегко тебе. Только ведь что происходит? Не знают люди, с чем ты вернулся, не доверяют, словом. Да и старое не сразу всяк забудет. Ведь человеческое сердце какое? Иной раз будто и простил, и забыл, а сидит в этом сердце заноза, и все колет, все колет...

— Мы с Варварой уехать надумали, — после минутного колебания сказал Грицюк. — Не будет у нас здесь жизни...

— А я такой думки: самое это простое дело уехать, но стоит ли? От людей можно убежать, а ведь от совести своей не убежишь!

— Значит, нет мне выхода?

Задумчиво прищурясь, Качинский поплевал на огонек самокрутки, притушил его пальцами и оглянулся, выискивая, куда бы положить окурок. Грицюк поспешно придвинул ему блюдечко.

— Значит, без выхода я остался? — повторил он свой вопрос, и в голосе его прозвучала безысходная тоска.

— Про свой выход, Федор, всяк сам решает. Только мое разумение такое: повиниться человеку мало, надо делом, работой свой грех у людей выкупить. Вот тогда они тебе поверят. Это не у попа на исповеди: покаялся человек, и сразу ему отпущение всех грехов, ходит он вроде святой и чистенький. А людям-то его святость без надобности, потому что для людей-то ничего он не сделал. Кабы на меня такое, как с тобой, я бы с самого первоначала к ним пошел, без утайки им всю свою душу открыл, а потом сказал бы: «От власти я прощение получил, от вас хочу его честным трудом заслужить. Давайте работой меня проверяйте, старанием для людей». Так-то Федор!.. Собрание у нас третьего дня будет, может, придешь?

В тяжелом раздумье Грицюк опустил голову.

— Не знаю... Мысли у меня сейчас в разные стороны мечутся. Может, и приду, — сказал он после долгой паузы. — Боюсь только, выдержу ли? Всю душу, поди, вымотают?..

— Это верно. Придется несладко, — согласился Качинский. — Только не миновать через это пройти. Вон бабы рожают, тоже криком кричат. А из крику ихнего да боли лютой новая жизнь получается... И потом, хочу я тебе сказать, отходчивые у нас люди, сердцем щедрые. Это раньше жизнь беспросветная людей злобила, а теперь народ силу свою почувствовал. А сильный — он завсегда добрый...

Вскоре Качинский ушел, а Грицюк еще долго мерил комнату тяжелыми шагами. Из глубокой задумчивости его вывел приход дочери.

— Садись, доченька, вместе с батькой пообедаешь, — неожиданно предложил Федор и сам принялся собирать на стол.

Обедали молча. Смущенная неожиданным вниманием отца и непривычной лаской, прозвучавшей в его голосе, Зина чувствовала себя еще более скованной, чем обычно в его присутствии. Погруженный в свои нерадостные мысли, только уже под конец обеда он, словно очнувшись, спросил:

— А у вас собрания где проводятся?

— В классе, — не поняв отца, тихо ответила Зина.

— Да нет, я не про то! Я про колхозные спрашиваю...

— Если общие — в клубе, а если одно правление, так в сельсовете.

— Ну, добро! — молвил Грицюк и снова зашагал по комнате.

— Становись, доня, помогать... Вареники будем лепить. Скоро отец с работы придет, а ужин еще не готов...

Раскрасневшаяся, оживленная Варвара хозяйничала у печи. Качалка в ее руках так и мелькала, глаза оживленно поблескивали.

Вот уже больше месяца работает Федор на строительстве больницы, и с этого времени все изменилось в их доме. После того памятного собрания пришел Федор домой, как с креста снятый. Варвара даже испугалась. Впрочем, вскоре она поняла, что не на людей он злобился, а на свою жизнь запутанную, на тех, кто на обманный путь его толкнул. Начал работать, и словно легче ему стало. Недаром говорят люди, что работа от всякого горя лечит!

Односельчане относятся теперь к Федору без прежней подозрительности. Есть, конечно, и такие, что кольнут иной раз, без этого в жизни не обходится, но и это случается нечасто. Иные даже хвалить его стали за работу. Трудится он и правда по-честному, истосковался по работе, набросился на нее, как голодный на хлеб. Вот и сегодня, пора бы уже прийти, а его все нет и нет... Что же это он так долго не идет? Уже давно стемнело. Варвара подбросила в печь хвороста, отодвинула казанок с вскипевшей водой, переложила уже готовые вареники на сито и накрыла их чистым полотенцем.

— Побросаем в воду, как отец придет, пусть поест горяченького, — пояснила она Зине и принялась прибирать в хате.

Не знала, не чаяла она, что в эту минуту для Федора Грицюка снова решается его нелегкая судьба.

И сам Грицюк в этот вечер не предчувствовал ничего плохого. Собрав, как всегда, свой плотницкий инструмент, он немного замешкался, отбирая доски посуше на завтра, и вышел из помещения недостроенной больницы, когда все уже разошлись.

Зябко поеживаясь под холодным ветром, Федор взглянул вверх, на вереницу низких туч, стремительно надвигающихся с северо-востока, и подумал, как хорошо это вышло, что строительная бригада успела подогнать здание под крышу, ведь, того и гляди, польют дожди, повалит мокрый снег. Ишь какая темень сейчас из-за этих туч!

Торопливо спустившись с пригорка, на котором строилась больница, Грицюк повернул на тропку, ведущую к его хате. Здесь навстречу ему из тьмы кто-то шагнул.

Федор сошел с тропки, желая пропустить встречного, но тот шагнул следом за ним.

— Не убегай, Грицюк, не поможет! — произнес незнакомый простуженный голос.

— Я и не бегу. Мне бежать нечего.

— Ой ли?

— Да уж так!

— А присягу, помнишь, какую давал? Грицюк почувствовал, как слабеют у него ноги. «Вот оно! Достали меня, проклятые... Не помилуют!» — молнией пронеслась мысль.

— Стрелять пришел? Ну, стреляй! — сказал он глухо, понимая, что бежать не удастся. И сразу тупое безразличие овладело им.

— Сам, выходит, знаешь, что заслуживаешь пули?

— Что я знаю, то мое...

— А если я скажу, что пули тебе мало?

Не дождавшись ответа, незнакомец шагнул вперед и крепко схватил Грицюка за предплечья. Наклонившись к самому его лицу, он злобно прошептал:

— Кабы моя воля, душу бы из тебя вынул, сволочь продажная. Только есть приказ руководства до поры до времени не трогать тебя, если наказу покоришься! Так вот, слушай: велено тебе затаиться, входить в доверие. А про то, чем искупишь предательство свое черное перед ненькой Украиной, особое распоряжение будет. И помни: попробуешь ослушаться, ни дочь, ни жену твою не пощадим, весь колхоз огнем пустим! И так сделаем, что комар носа не подточит. На тебя же первое подозрение в поджоге падет. Ну, а про дочку и жену никто и не догадается, с чего это они слабнуть начали — мало ли болезней людей косит...