Роберт Уилсон - Компания чужаков

17 января 1943 года, дом Фосса, Берлин-Шлахтензее

— Нет-нет, к нам прислали офицера, — рассказывала фрау Фосс. — Полковника Линге, ты же его помнишь, старый друг твоего отца, тоже в отставке, хороший человек, не такой формальный, как все они, разумный чуткий человек, он понимает, что не все люди одинаковы, умеет найти подход, не то что большинство военных. Конечно, как только твой отец увидел Линге, он сразу догадался, в чем дело. Но, понимаешь… — И мать беспомощно заморгала, не справляясь со слезами, они катились по ее щекам быстрее, чем она успевала отирать их скомканным платком, обшитым порванным кружевом.

Подавшись вперед, Карл придержал ее руку. Совсем не такой помнил он руку матери, не такой костлявой, изношенной, с проступившими голубыми жилками. Как быстро горе высасывает ее: три дня без пищи, три ночи без сна, мысли бесконечно, безостановочно кружат по спирали вокруг одного и того же черного неподвижного центра. Ее сокрушило нечто более сильное, чем тяжкий недуг; ведь организм продолжает сопротивляться и в болезни, а у матери скорбь подавила инстинкт борьбы за жизнь. Не было стимула бороться. Она уже сдалась. Разум, лишенный прежнего смысла и цели в жизни, вымещает свою утрату на теле, изводит его. Карл крепко сжал руку матери, словно пытаясь передать ей свою молодость, неугасшую надежду.

— Это было неправильно. — Мать старалась строить фразы так, чтобы не сказать «он», «отец был неправ». — Не следовало возлагать такие надежды на твое письмо. Я-то поначалу не очень и надеялась, но он буквально заразил меня… Весь день безвылазно сидел дома и говорил, говорил только об этом, пока мы оба не превратились в свечки на окне — ждали, горели!

Она высморкалась и прерывисто, глубоко вздохнула.

— Ждали — и дождались полковника Линге. Они с отцом ушли в кабинет. Довольно долго разговаривали там, потом отец проводил полковника. Пришел сюда, в гостиную, выглядел как будто спокойным. Он сказал мне, что Юлиус умер, что полковник Линге рассказывал о нем много хорошего, просто героического. Затем отец вернулся в кабинет, заперся там. Я поначалу не очень испугалась. Теперь-то я понимаю, почему он был так спокоен: уже все решил. Я просидела тут одна до самой ночи и пошла в постель, по дороге постучала в его дверь. Он велел мне ложиться, обещал прийти позднее. И пришел, очень поздно, часа в два или в три. Лег и уснул, или не уснул, но лежал тихо, даже не шелохнулся. Поднялся, когда я еще спала. Дождался меня в кухне и сказал, что пойдет к доктору Шульцу. Я потом спрашивала доктора Шульца, отец действительно зашел к нему. Просил выписать успокоительное. Доктор Шульц был к нему очень внимателен, порекомендовал какие-то травяные настои, измерил давление — оказалось высокое, но не то чтоб зашкаливало. Доктор Шульц даже спросил его: «Вы же не собираетесь поступить опрометчиво, генерал?» Твой отец сказал в ответ: «Кто? Я? Нет, что вы, зачем же я, по-вашему, пришел сюда?» — и с тем ушел. Он поехал в Гавель, проехал Ванзее насквозь, припарковал машину, прошелся по берегу озера, выбрал место и выстрелил в себя.

Это она рассказывала уже без слез. Откинулась на спинку дивана, дышала ровно, смотрела прямо перед собой, упираясь взглядом в ближний горизонт своих мыслей, примерно таких: он убил себя не в кабинете, не в автомобиле, чтобы не причинять лишних хлопот близким, оставался как всегда внимателен к заботам других людей. Он вышел на мороз, на холодную, окаменевшую землю, направил дуло не в висок, а в сердце — сердце подвело его — и выстрелил дважды. Тело осталось лежать там, у берега озера, оно совсем окоченело, пока его нашли: в эту пору года, с ранними пронизывающими вечерами, случайных прохожих возле озера не бывает. В ту ночь, когда он не вернулся домой, фрау Фосс как будто слегка помешалась. Ненадолго заснула, а утром увидела, что весь садовый инвентарь сложен в кухне. Когда она успела его принести, зачем? Она очнулась, пульс ее сына бился о ее пульс.

— Письма лежат на его столе, — завершила она рассказ. — Одно для тебя. Прочти его, потом еще поговорим. Подбрось угля в камин. Конечно, уголь нынче дорог, но я так замерзла сегодня! Бывают такие дни, прямо до костей пробирает.

Карл послушно добавил угля и подержал ладони перед огнем, согревая их. Он пошел в кабинет, и шаги офицерских сапог громко отдавались на деревянном полу коридора, как, бывало, отдавались шаги отца, так что они с Юлиусом со второго этажа дома могли следить за его перемещениями. С каждым годом все громче — отец набирал вес.

Он взял со стола письмо и опустился в кожаное кресло у окна, сквозь которое еще сочился бледный предвечерний свет.

Берлин-Шлахтензее

14 января 1943 года

Дорогой Карл,

мое решение подводит итог целому ряду событий моей жизни. Это решение обусловлено моим пониманием этих событий, и ты тут непричастен. Я знаю, ты сделал все возможное, чтобы вытащить Юлиуса из окружения, а он, как всегда, так небрежно и просто писал нам о своей болезни, что мы даже не догадывались, насколько близка смерть. И твоя мама тоже ничем не провинилась передо мной. Она очень устала, а в последние два года жизнь со мной стала еще труднее, чем была раньше.

Эти два года я прожил в глухом отчаянии, и не только потому, что внезапно и несправедливо оборвалась моя карьера, но и потому, что бессилен предотвратить те страшные последствия, которые, боюсь, обрушатся на Германию из-за этой агрессии, приобретшей в последние три года безумный размах.

Пойми меня правильно. Как ты знаешь, я поначалу принял Гитлера с энтузиазмом. Он вернул немцам веру в себя, которую мы утратили после первой, проигранной войны. Я сам уговорил Юлиуса вступить не только в армию, но и в партию. Как и все мы, я многого ждал, на многое надеялся. Но «приказ о комиссарах», внедрению которого я противился изо всех сил, стал последней каплей. В Германии произошли определенные события и будут еще происходить и в Германии, и во всей Европе, до тех пор пока власть принадлежит национал-социалистам. Ты знаешь, о каких событиях я говорю. Творятся ужасные вещи. Настолько ужасные, что в них почти невозможно поверить. Я пытался воспротивиться «приказу о комиссарах», потому что он вовлекал армию в эти действия — не военные, а политические, темные, бесчеловечные. Я пытался воспротивиться, потерпел поражение и сполна уплатил цену — малую цену по сравнению с проклятием и осуждением, которые ожидают германскую армию, замаранную участием в этих злодействах. Если мы проиграем вторую войну, а к тому, видно, идет дело, учитывая, как мы растянули свои силы по стольким фронтам, если гибель Шестой армии — начало всеобщей катастрофы, то наших офицеров ждет такое же воздаяние, как негодяев и палачей из СС. «Приказ о комиссарах» замарал нас всех.