Игорь Арясов - Три часа на выяснение истины

— Он же псих, он может убить тебя или даже застрелить.

— Ерунда! Прежде всего он трус!

С того дня она с улыбкой наблюдала за поведением мужа, за его уверенными жестами, взглядами, походкой.

— Ты что постоянно улыбаешься? — спросил он, заметив в ней странную перемену. — Ты больше не обижаешься на меня?

— Конечно, нет, я простила тебя, потому что сама в прошлый раз вела себя неправильно.

— Вот и умница, давай я тебя поцелую, — Евгений Александрович приподнялся на цыпочках, потому что был в домашних тапочках, чмокнул ее в горячую тугую щеку и что-то замурлыкал, собираясь к Ольге работать.

В этот вечер, когда он неожиданно остался дома, Настенька хотела пойти к давней своей подруге Зое, посидеть у нее, посплетничать, потанцевать. К Зое должны были прийти гости, а Настеньке так мечталось снова, как четыре года назад, почувствовать себя в центре внимания мужчин. Но что поделаешь — дома так дома. Она позвонила Зое, сказала, что не придет, потому что плохо себя чувствует, забралась с ногами в кресло и уткнулась в роман «Фаворит», который Евгений Александрович достал за бесплатно поставленную коронку.

Часам к семи пришел отец, и Настенька ахнула, вспомнив, что именно сегодня день рождения мамы-покойницы, а этот день она всегда проводила с отцом. Евгений Александрович к приходу тестя был уже навеселе, пил редко — и обрадовался ему, как родному отцу.

— О-о, кого мы видим, кого мы имеем счастье лицезреть!

— Что это вы, Евгений, нынче до вечера и уже? — удивился Поляков.

— А просто так, без повода, потому что отдыхаю. Могу я отдохнуть, когда мне хочется? Имею на это право? В Конституции, между прочим, есть специальная статья, что человек имеет право на отдых.

— В Конституции много статей, — согласился Поляков и выразительно посмотрел на дочь. Она едва заметно отрицательно качнула головой. Значит, письмо или еще не дошло, или на него не обратили внимание.

Евгений Александрович наполнил рюмки:

— Знаю, знаю, будете спрашивать, как жизнь? Отлично! Как у графа Монте-Кристо после побега. Вы читали этот великий роман? Так вот, я, между прочим, тоже в некотором роде Монте-Кристо.

Поляков охотно съел два бутерброда с икрой и налил себе еще, недоверчиво качая головой.

— Ах, вы не верите мне? — засмеялся нервно Евгений Александрович. — Сейчас я вам докажу! — Он ушел в спальню и вскоре вернулся с белой тряпочкой в руках, развязал узелок, вытянул вперед правую руку. — Это знаете что? Это новая «Волга», тридцать первая модель. Вот захочу и куплю. Или «мерседес», — на руке у Евгения Александровича, на широкой ладони, лежали кучкой рыжие, похожие на небольшие патроны слитки золота.

Поляков вытаращил глаза и теперь уже одобрительно кивал головой.

— То-то, миленькие мои! — счастливо хохотнул Евгений Александрович.

Поляков куснул бутерброд и, глядя на патрончики, спросил:

— Но, простите, Евгений, зачем вам «Волга», если у вас уже есть пара «Жигулей»?

— Пара? — Евгений Александрович расставил ноги пошире, чтобы не качаться. — А почему вы думаете, что пара? У меня, м-между прочим, и третьи есть. Да, есть. И стоят они в столице нашей Родины в уютном месте. Зачем, спросите? А мне т-так хочется. А потому, что я номер сделал на них м-московский. И когда приезжаю отсюда, то эту машину ставлю, а ту беру. Чтобы все было на крайний случай тип-топ. Ясненько? Тип-топ!

— Значит, у тебя есть и третья машина? — Настенька даже побагровела от возмущения.

— Да мало ли что у меня есть, л-лапочка! Ты еще не знаешь всего. Я же тебе сказал, что я — граф Монте-Кристо. А ты мне, по глазам вижу, не поверила. — Евгений Александрович завязал концы тряпочки в узелки и ушел в спальню.

Поляков посмотрел на дочь и негодующе выдохнул:

— Это ж надо, какой наглец!

Евгений Александрович вернулся в большую комнату с записной книжкой в красном переплете, куда он записывал свой доход:

— Пардон, конечно, но где вы видели, д-дорогой тесть, который любит честь, а я вам ее, м-между прочим, оказываю, так где вы видели или слышали, чтобы в н-наших условиях, в нашем городе человек всего за шесть календарных дней зарабатывал тысячу четыреста рублей? Не слышали? Не видели? Так послушайте и п-посмотрите! Я хоть и молодой против вас, но с-соображаю, что вы обязаны чувствовать и питать ко мне, т-так сказать, самые искренние симпатии. Потому что я осчастливил в-вашу дочь, мою Н-настеньку.

— Это чем же? — нахмурился Поляков. — Чем же вы, Евгений Александрович, осчастливили мою единственную дочь? Тряпок ей за границей накупили? Да ерунда все эти ваши тряпки, они изнашиваются. И телевизоры цветные, и видеомагнитофоны, не знаю, не смотрел, как он работает, тоже уценяются. Вот джинсы, к примеру, раньше на рынке с рук двести пятьдесят стоили, а сейчас этого дерьма в каждом магазине полным-полно, и американских, и всяких, и никто не берет.

— И что вы хотите этим сказать?

— А то, что вы сделали мою дочь несчастной. Вы, Евгений Александрович, имея столько всего, ни одной машины не записали на ее имя, ни одного гаража, я уже не говорю про дачу, про эти вот патрончики, которые, видимо, тоже кое-чего стоят.

— Они стоят, д-дорогой тестюшка, немало пота, а может, и крови. Но позвольте, уважаемый, с какой стати я д-должен переводить все это на имя Настеньки? Она что, работала? Она их вот этим своим горбом заслужила? Нет, свой г-горб ломал тот скромный т-труженик, которого вы н-называете метр тридцать со шляпой, д-да, не отпирайтесь, н-называете, это ваша терминология. А Н-настенька себя утруждает? Она свои несчастные ставочные в-восемьдесят рублей в месяц приносит, а я столько же за один зуб п-получаю, за какой-нибудь час. Но мой час против ее месяца — золотой! А ее так н-называемой зарплаты даже на хорошую прическу с маникюром в г-гостинице «Москва» не хватит, это вам известно? Так чем же, к-каким местом она заработала машину, дачу, яхту, серьги, кольца, перстни? Тем, что она принадлежит мне по з-закону, по отметке в паспорте? Так она, извините, просто жена мне, она обязана это д-делать, она ведь не д-девка с панели, которую я сам выбираю и плачу, сколько мне захочется — трояк или триста!

— Да вы наглец и жулик, милостивый государь! — визгливо закричал Поляков, доедая бутерброд и от волнения не замечая, что пьет коньяк из рюмки зятя. — Вы должны знать, что у нас в государстве не деньги и золото, а человек — самая великая ценность.

— Ах, даже так? Человек? К-какой же? Покажите мне его? Может быть, вы имеете в виду Н-настеньку? Пожалуйста, она, видимо, тот самый ч-человек. Ну и берите ее, эту ценность, берите одетую или обнаженную, и цените ее д-дороже золота и д-денег, которых у вас никогда не было и нет.

— У меня нет? Как бы не так!

— Разве это деньги? Разве можно назвать те куски хлеба, те л-ложки и тарелки меченые, которые у вас дома, и которые вы набрали как списанные из интерната, д-деньгами? И я еще, выходит, ж-жулик? Да я ни одной копейки таким манером не взял, а у вас хватает совести м-меня упрекать? Я-то сплю спокойно, у меня все тип-топ. У меня на каждую покупочку есть квитанция из магазина, я н-ничего не выбрасываю, кроме туалетной бумаги, да и то использованной. А вы меня упрекать? Нет, не будет вам ни машин, ни дач, ни катеров на ваше имя. Вот, п-пожалуйста, проеденные молью ковры, которые мне некогда, а моей драгоценной Н-настеньке просто лень выбить да вычистить, вот эти хрустальные рюмки — пожалуйста, но остальное, извиняюсь, м-мое, да, мое, до самого последнего дня, до последнего д-дыхания, а я собираюсь долго жить, у меня здоровье б-богатырское, товарищ интендант третьего ранга, понял? И пока я не увижу, что вы оба искренне, со слезами на бесстыжих глазах просите у меня п-прощения, пока вы не будете п-ползать передо мной на коленях и целовать мои ноги — н-ничегошеньки вы не получите, ни п-пылиночки!