Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…

Мужчина в штатском заглянул в машину. У него был сильный фонарь.

— Она не успела ничего подложить?

— Вряд ли. Я ее быстро вышвырнул. На вас понадеешься — сам будешь виноват…

— Да, черт побери, мы тут возились с каким-то пьяницей.

Нагнувшись, он посветил фонарем по углам, поднял сумку и протянул Норме.

— Ваша? Ничего не пропало?

Норма вопросительно уставилась на него.

— А вы кто?

— Я спрашиваю: ничего не пропало?

— Кто вы такой? — разозлилась Норма.

— После трагедии в цирке все мы получили личную охрану, — объяснил Барски. — Эти господа ехали за нами. Вы, фрау Десмонд, не обратили внимания…

— Личная охрана?

— Да, да, — подтвердил мужчина в штатском. — Так ничего не пропало?

Норма взяла сумку в руки. Незнакомец посветил ей фонарем.

— Диктофон, камера, кассеты, пленка… Нет, все на месте, — сказала Норма.

— Вы уверены? — переспросил он.

— Да.

— Это ваши вещи?

— Да.

— А не другие? Их не подменили?

— Нет, черт побери! Что я, своих вещей не узнаю?

— О’кей, значит, это была всего-навсего шлюха.

Вернулся второй. Он никак не мог отдышаться — видно, пришлось побегать.

— Ну что?

— Исчезла. Тут такая улица… борделей… В один из них она и шмыгнула. Найдешь ее теперь, как же. В таких домах обязательно есть черный ход. И в каждом — по пятьдесят девиц. Веселье, как в сочельник.

— Ладно, — сказал первый. — Ложная тревога. Но лучше уж ложная, чем настоящая. Все в порядке, господин доктор. Спокойной ночи, сударыня.

Барски сел за руль, оба охранника вернулись в свою машину и, подождав, пока «вольво» отъедет, последовали за ним на некотором расстоянии. Спутник Нормы всё ещё нервничал.

— Мне очень жаль, — проговорил он, покусывая губу.

— Итак, личная охрана, — повторила Норма и, бросив взгляд в зеркальце обзора, сразу увидела черный «мерседес». — Конечно. Понимаю. Теперь — понимаю.

— Мне в самом деле очень жаль, — сказал Барски.

— Ваша-то какая вина! Случайность! Когда я живу на Паркштрассе, мне часто приходится проезжать по Репербану. По пятницам, когда сюда на автобусах приезжают голландцы и бельгийцы, здесь творится нечто невообразимое!

— Ну и язык у этой женщины… мне так неловко перед вами…

— Успокойтесь в конце концов! Я — журналистка, и мне приходилось слышать ругань похлеще…

Он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Нет. Это было… это было омерзительно.

— Забудьте о ней! Главное, она ничего не украла.

Долгое время оба молчали. Репербан остался далеко позади, когда он снова заговорил, будучи мыслями далеко-далеко…

— Она называла меня «сердце мое». А я ее — «душа моя». И вечно она повторяла: «У нас так мало времени». Я прямо бесился от этого. Она обратилась к врачу лишь тогда, когда боли сделались нестерпимыми… Боли вот здесь… — Он положил руку на свое левое бедро. — Я был рядом с ней, и когда доктор нажал пальцами на больное место, она, моя Бравка, закричала от боли… Наутро начались эти проклятые анализы. И компьютерную томограмму сделали. Метастазы еще не появились. Несколько дней спустя ее прооперировали, и поначалу все было замечательно, а потом пошло вкривь и вкось… Начал отказывать один орган за другим… почки… В организме постоянно увеличивалось количество жидкости… Она перестала меня узнавать… Я стоял, склонившись над ней низко-низко, а она кричала: «Пошлите за Яном! Пошлите за Яном! Пошлите за Яном!» Я говорил ей: «Я здесь, Бравка, я здесь!» А она не переставая требовала, чтобы за мной наконец послали… Сердце у нее было крепкое, очень крепкое, да… Но когда жидкость попала в легкие и Бравка начала так страшно хрипеть… — он словно вынырнул из своих воспоминаний и с испугом взглянул на Норму. — Простите! Ради Бога, простите…

Она кивнула, сидя с закрытыми глазами.

— Рак кишечника, — проговорил он с усилившимся польским акцентом. — И один врач дал ей это… Я его умолял сжалиться над ней… Он пришел ей на помощь, когда начались эти страшные хрипы… и два дня спустя ее сердце остановилось… ее крепкое сердце…

Он свернул на Кенигштрассе, и сейчас они проезжали мимо Израильского кладбища — оно оставалось справа.

— Она умерла двадцать пятого мая восемьдесят второго года, без четверти десять… «У нас так мало времени,» — повторяла она… ей исполнилось тридцать пять… Как немного ей было отпущено, правда? Еле исполнилось шесть лет, жили мы тогда в Гамбурге, куда меня в семьдесят четвертом году пригласил профессор Гельхорн… Бравка получила место психиатра в одной из эппендорфских клиник. Мы жили в красивом старом доме на Утьменштрассе, у самого городского парка, рядышком с институтом… Большая квартира… в зеленом районе… Только Эльбы с нашего балкона не увидеть, и Альстер тоже… С тех пор, как Бравку похоронили на Ольсдорфском кладбище, мы с Елей живем вдвоем… Тогда был жаркий и душный день… очень жаркий… и кроме нас с дочкой, одного могильщика да господ из похоронного бюро на кладбище никого не было. Священника я приглашать не стал. Чересчур я тогда на него разозлился… Надеюсь, он простит мне это прегрешение. На могилу к Бравке мы ходим нечасто… Вы меня понимаете, не правда ли?

— О да, — сказала Норма.

— Бравка ведь не там… — прошептал Барски.

Они ехали по Альтоне.

— Конечно нет, — согласилась Норма.

— Она… Знаете, мне недавно довелось прочесть рассказ об одном еврее, который потерял жену. Отправился он, значит, к раввину и спрашивает: «Ребе, можно оживить мертвых?» И ребе ответил: «Да. Если постоянно думать и помнить о них».

Проехав мимо альтонской ратуши, они оказались на Эльбском шоссе.

— Простите мою бестактность, — сказал Барски, глядя на Норму. — Вы ведь только что потеряли сына.

— Все естественно, — ответила она. — У вас — ваши мертвые. У меня — мои. Everybody has to fight his own battles. [13] Каждый сражается в одиночку (англ.).

— Это верно, — проговорил он, снова посмотрев на нее. — У каждого свои войны и свои битвы.

— Ваша дочь учится в Гамбурге? Здесь?

— Да, — сказал Барски. — Мы остались в старой квартире. Еля не хочет переезжать. У нас замечательная служанка, фрау Керб. Она у нас и живет. Уже много лет. Она знала мою жену. Елю она любит. Когда меня нет, заботится о ней. Нам с Милой Керб исключительно повезло, да, просто исключительно… — И потом весь остаток пути до самого дома Нормы на Паркштрассе они молчали.

Поставив свой «вольво» за синей машиной Нормы, Барски вышел и открыл дверцу.

— Итак… — начала Норма.

— Я провожу вас.

Она смутилась.

— Что вы сказали?

— Я поднимусь вместе с вами, — сказал он несколько неуверенно. — Загляну на секунду.

— Но зачем? Почему?

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы знаете почему, фрау Десмонд.