Анатолий Чехов - Чёрный беркут

О случае с Кандыбой Яков не стал рассказывать Карачуну. Горе свое они несли с матерью вдвоем. Годы прошли, горе осталось, гнев остался, ненависть осталась.

...Через Лепсинск шли части белогвардейских генералов Дутова, Щербакова, подходили анненковцы. Заикнись кто тогда, что в домишке на окраине живет семья большевика, в два счета на сук бы вздернули...

— А потом поселился рядом с нами белогвардейский полковник, — устремив неподвижный взгляд в догоравший костер, продолжал Яков. — Занял в доме комнату. Сам хоть и при усах, бакенбардах и лицом тоже чистый, а на беляка не похож. Через два дома от нас офицеры стояли. Там каждый день пьянка, а у полковника тихо... И побыл-то недолго, всего две недели, а в памяти на всю жизнь остался.

Лицо полковника показалось Яшке знакомым, но он так и не мог вспомнить, где видел его прежде. Френч у полковника был самый настоящий, из дорогого сукна. И погоны настоящие. Повесит, бывало, он френч на стул, сам выйдет куда-нибудь, а Яшка подойдет и нюхает: здорово духами и дорогим табаком пахнет. Хорошо им по соседству с тем полковником было: то сахару даст, то солдатскую гимнастерку подарит, чтобы мать Яшке перешила. А однажды пришел и сказал: «Пойдем-ка, Яша, со мной!» Мать успокоил: долго, мол, не задержу. Пришли они с Яшкой в богатый дом. Там офицеры в карты резались. Подсел к ним и полковник, какие-то непонятные Яшке разговоры вел, где, какие части, куда идут, с кем воюют. «Ну, — говорит, — Яша, бью по банку на твое счастье». Ударил — и выиграл. Матери дома половину выигрыша отвалил. То-то они с матерью удивились! Уж стали бояться за полковника, как бы не случилось чего. А о деньгах молчок, никому ни слова. По копеечке тратили.

Не все Яков рассказал начальнику заставы и его товарищам о полковнике. Не хотелось ему «ворошить» то, что касалось матери. А было и такое...

Как только в доме появился полковник, Яшка зарядил свой самопал, держал наготове. Но его сбивало с толку не столько поведение полковника, сколько отношение к нему матери. Не раз замечал Яшка, как она тайно вздыхала и задумывалась, провожая взглядом соседа. То, что рубахи ему стирала, — полбеды: всех обстирывала. За вещами его следила — тоже ладно. Но вот когда стала под разными предлогами Яшку из дому отсылать, тут уж он взвился. Как-то мать попросила его сходить на прежнюю квартиру — в церковную сторожку — за чапельником. Яшка вышел за дверь, дрожа от обиды и ревности, взял свой самопал, пробрался обратно к дому и затаился под открытым по случаю летней духоты окном. Из комнаты доносилось только шуршание бумажек, слышались легкие шаги матери. Яшка подивился: зачем им понадобилось отсылать его? Но вот полковник заговорил:

— Замечаю, не ласкова ты к сыну, Глафира. Парню и без того тяжело, а ты с ним, как с чужим.

— Жизнь у нас трудная, — нехотя отозвалась мать. — Отца-то нет. В его погибели и Яшкина вина есть.

— Гибель Григория — случай. Такое могло произойти в любой момент. Неизвестно еще, что нас ждет. Казаки всюду рыщут. Ты все же будь поласковее с сыном. Нельзя эдакую тяжесть на мальчишку валить.

Яшка замер. Он не верил своим ушам. Сердце сильно билось, дыхание перехватило. Да кто же он, этот «полковник»? Почему с матерью говорит на равных? Почему пришел постояльцем именно в этот дом? Невольная симпатия за добрые слова и в то же время обида, что от него таятся, захлестнули Яшку.

— Сдержанность твоя ни к чему, — продолжал между тем «полковник». — Родных-то вас всего двое, по-родному и жить надо.

— Только ли моя-то сдержанность ни к чему? — с еле скрываемой обидой воскликнула мать. — Каменный ты человек! Все проповеди читаешь! Терплю лишь из-за того, что по делу ты тут, а то лучше бы глаза мои тебя не видели!

— Глафира... Семья ведь у меня...

Яшка слушал, разинув рот. Он отказывался верить. Чтобы тихая, забитая мать так отчитывала «полковника»!

Когда Яшка вошел в комнату, мать плакала, уткнувшись в подушку.

Несмотря на обиду, что старшие не приняли его в свою тайну, Яшка все же кое-что понял. Понял, прежде всего, что; их сосед по квартире вовсе никакой не полковник, что мать хорошо его знает и что ей известно, зачем он приехал в Лепсинск. И еще понял Яшка: сосед их знал отца.

Подумал Яшка и решил: раз «полковник» не настоящий, под беляков подкапывается, то он, Яков Кайманов, сам будет ему верой и правдой служить, помогать во всех делах, оберегать от жандармов. Придут анненковцы арестовывать его, Яшка самому атаману заряд картечи в рожу влепит, нисколько не побоится.

Но ему не пришлось «показать себя». Вскоре нажали красные, вышибли Анненкова из Лепсинска, а «полковник», теперь уже без бакенбард и усов, вышел на трибуну в знакомой железнодорожной форме и начал свою речь волнующим новым словом: «Товарищи!..» Как же раньше Яков не узнал его! Это же Лозовой! Старый друг отца Василий Фомич Лозовой! Наверное, потому не угадал, что прежде только в сумерки да ночью его видел.

Пробился к нему Яшка после митинга, обиду свою высказал: почему Василий Фомич не открылся ему? А Лозовой ответил: «Нельзя было, Яша, открываться, поручение выполнял. Мы с тобой и так друг на друга не в обиде, прожили неплохо».

— Трудно тогда жилось. Если бы не Василий Фомич, хоть с голоду умирай... Он нам в ту пору три полосатых чувала муки прислал.

Не стал Яков рассказывать начальнику заставы и о памятной встрече Лозового с Флегонтом Мордовцевым.

...Отправляли со станции воинский эшелон. Уезжал на фронт красногвардейский полк, комиссаром которого только что был назначен Лозовой. Народу собралось полным-полно. Духовая музыка играла. Яшка тоже пришел на станцию вместе с матерью — радостный оттого, что прогнали беляков, грустный потому, что уезжал близкий человек. Он изо всех сил тянул шею, чтобы в сутолоке хоть еще раз увидеть «своего» комиссара. Смотрел Яшка во все стороны, а больше всего на паровоз: почему-то был уверен, что комиссар должен быть обязательно на паровозе. Лозовой сам подошел к ним. Обнял на прощание и по-русски трижды расцеловал мать, а потом Яшку. Минуту спустя Яшка почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. Поодаль стоял Флегонт Мордовцев и такими лютыми глазами следил за комиссаром, что даже далеко не трусливому Яшке стало страшно. Мордовцев сразу изменил выражение лица и помахал ему рукой, как доброму знакомому. Однако не успел скрыть своей ненависти к комиссару.

— Василий Фомич, погляди, Флегонт-то съесть тебя готов, — сказал Яшка.

Мать, и без того смущенная, оглянулась, вспыхнула как маков цвет, опустила глаза. Лозовой ответить не успел: его окликнули, потащили куда-то к теплушкам, в которых уезжали красноармейцы.

С тех пор Якову не пришлось встречаться с Лозовым.

Теперь-то Яков хорошо понимал, что у Мордовцева были свои причины не любить комиссара: он ревновал Лозового к матери. Но была ли это только ревность, он не знал. После отъезда Василия Фомича на фронт мать не хотела и слышать о Флегонте. На что-то надеялась, думала, наверное, еще раз встретить Василия Фомича, узнать, все ли по-старому у него с семьей.