Клавдий Дербенев - Недоступная тайна

Как из лесной избушки я переместилась в Глушахину Слободу, мне неизвестно. Помню: отец дал мне что-то выпить, приятное на вкус, но густое и тягучее. Мне сразу же нестерпимо захотелось спать. Когда я пришла в себя, то первое, что увидела, — это лицо совершенно незнакомой мне женщины. Она гладила меня по голове и плакала надо мной. Сначала я ее приняла за ту женщину, о которой говорил отец, но быстро сообразила, что ласкает меня русская женщина.

Она рассказала мне свою историю ткачихи. Год назад у нее погиб на фронте муж и пропал десятилетний сын, которого незадолго до войны увезла погостить к себе в Минск ее сестра. Все годы войны она разыскивала своего мальчика. Как только Белоруссия стала освобождаться от фашистов, отпросилась с фабрики, чтобы самой поискать сына. Она исходила много, много километров и все же узнала, что ее сестра вместе с племянником была в лагере, а потом их след потерялся. Несомненно, они погибли. Встретившись со мной, она в какой-то степени восполнила потерю…

Мне трудно писать об Ольге Федосеевне. Для этого нужны только самые хорошие, самые светлые мысли. До встречи с ней я не знала материнской ласки. О моих воспитательницах я не хочу вспоминать: не могло того быть, чтобы они не знали, для чего дрессируют меня!

По инструкциям отца, я должна была из Глушахиной Слободы пробраться в Москву. Там, на Казанском вокзале, меня увидит назначенная им женщина. Встреча с ней должна была произойти 15 или 30 сентября. В случае неудачи — в те же числа октября или, наконец, ноября 1944 года. Устраиваться до встречи с доверенной отца предоставлялось мне самой, рассчитывая на доброту и отзывчивость советских людей и государства к детям-сиротам. Ольга Федосеевна увезла меня из Глушахиной Слободы. Дорогой я все же хотела от нее убежать, но, высчитав по карте, когда мы ночевали в одной полуразрушенной школе, что город, в который мы направляемся, не так далеко от Москвы, решила отложить бегство. Чем-то привлекла меня эта добрая женщина, и рядом с ней я не чувствовала себя такой одинокой среди мрачных опустошений, сделанных войной.

Все сложилось так, что стараниями моей новой мамы я сделалась советской школьницей. Сроки встречи с доверенным лицом отца я пропустила.

Кончилась война. Временами я просто забывала о своем прошлом. Но все же оно было. И какое прошлое! Иногда меня охватывал страх. Случалось, что ночами я втихомолку плакала от горькой обиды за свою так нелепо начавшуюся жизнь. Отец и все, что там в меня вкладывалось, не то что не было мною забыто, но не уходило от меня. Несколько раз я была готова признаться Ольге Федосеевне. Но я понимала, что принесу ей такой откровенностью глубокую рану. Дело в том, что она уже совсем по-настоящему меня считала своей дочерью, а все знакомые видели в Ольге Федосеевне прозорливую, принципиальную женщину. Что бы наделало мое признание?..

Бывали дни, случалось, и недели, когда я жила спокойно. Я их называла счастливыми периодами. Но все это было непрочно, как домик, сложенный ребенком из кубиков.

Современная жизнь такова, что перед каждым человеком остро стоит вопрос: с кем ты?

С кем я?

Мне никто не задавал такого вопроса. Очевидно, потому, что с моей стороны не было ничего, вызывающего его. Да и чем могла вызвать недоумение девочка-школьница, круглая отличница, воспитанница такого всеми уважаемого человека, как Ольга Федосеевна Касимова? Она — партийный человек, лучшая ткачиха, орденоноска. Меня влекло общим течением жизни, я делала все, что в едином порыве делали находившиеся справа и слева.

Но, наверное, не было в Советском Союзе ни одной девочки — школьницы седьмого класса, которая бы после принятия ее в комсомол проплакала всю ночь напролет. Я плакала из-за того, что хорошие, простые ребята и девчата, у которых позади и впереди светлая и ясная жизнь, приняли в свою среду такую, как я…

Мне думается, что ничего бы плохого со мной не произошло, если бы я призналась, призналась во всем! Но почему я этого не сделала, почему? Тогда бы горе Ольги Федосеевны от такого открытия не было бы настолько велико, как, допустим, теперь, после такого длительного молчания… Или я просто трусиха? Или во мне в то время еще не растаял тот звереныш, которым меня сделали в Мюнхене! Не знаю! Говорят, что чужая душа потемки. Это не совсем правильно. Я вижу, что и своя душа может быть такими потемками, из которых не скоро, выберешься!

Вступив в комсомол, я почувствовала, что туже затянула петлю на своей шее. Петлю борьбы с самой собой! У меня, если чистосердечно разобраться, совсем немного силенок. Их даже недостаточно для борьбы с самой собой.

С кем я? А с кем мне быть? Неужели с темя, кто в угоду своим звериным законам меня ребенком выбросил на эту израненную войной землю? Какими бы пышными фразами о «великой миссии» ни обставлять лишение меня детских радостей да и самого детства, факт это бесчеловечный и гнусный. Это все равно, что украсить могилу цветами и выдавать ее за цветочную клумбу, около которой приятно отдохнуть и сладостно помечтать о счастливой жизни.

Вчера пришла мама с фабрики и спросила меня, почему я не радуюсь такому знаменательному событию, как окончание средней школы с золотой медалью. Я сослалась на свой характер. Она грустно посмотрела на меня и сказала:

— Я вижу, Аннушка, ты никогда не забудешь своих родных. Я вот тоже не могу забыть своего Володю. Что бы я делала, если бы не встретила тебя?..

Я ее обняла, и мы обе заплакали. Она — о сыне, а я — о чужих и в то же время близких мне людях из Глушахиной Слободы. Совсем недавно я поняла, что их преднамеренно убили только для того, чтобы я могла перешагнуть порог советской страны. Мама может не стыдиться своего горя, она всегда найдет поддержку и сочувствие у других. Ну, а я? Я лишена этого! Вот почему у меня изболелась вся душа. Она всегда болит. И если есть возраст у совести человека, то моя совесть — дряхлая старушка!

Мама и девочки говорят, что я очень красивая. Об этом говорит зеркало, говорят мальчики. Но к чему мне эта красота? Разве она может составить для кого-нибудь радость? Нет! На эту тему лучше не думать.

Мне иногда приходит в голову мысль: вдруг найдут меня люди отца. Как мне тогда поступить? Какая глупость! Что, я не знаю, как?

Мое представление о коммунистах было такое: это люди коварные, злые, их надо всемерно опасаться. Но судьбе угодно было сыграть со мной такую шутку, что я попала сразу в объятия человека-коммуниста. Наверное, еще отец не отъехал далеко от Глушахиной Слободы, трясся еще в повозке по лесной дороге, а меня уже ласкали заботливые руки «врага»… Внушенные мне представления стали рушиться с первых моих шагов по этой земле. За истекшие годы я убедилась в том, что коммунисты возглавляют все хорошее, нужное и полезное для народа.