Александр Тараданкин - Второй раунд

— Садитесь, — сказал офицер.

— Спасибо, — Лютце выжал подобие улыбки, небрежно бросил: — Если не ошибаюсь, вам я обязан честью оказаться в таком положении?

Помня напутствия Кторова беречь силы, Фомин сразу же «предписал» себе сдержанность, терпение, невозмутимость. После длинной паузы ответил:

— Да, вы не ошиблись. Я в меру своих сил позаботился, чтобы вы оказались тут. А что касается вашего положения, то это обычный финал для людей такого сорта, как вы. Я имею в виду вашу профессию — убийства и шпионаж.

Лютце поморщился:

— Поберегите, не знаю, как вас величать, эти душещипательные слова для слабонервных. — На Фомина в упор смотрели серо-голубые, наглые глаза.

— В детстве у нас это называлось игрой в гляделки, — сказал Фомин, — но у вас это получается куда как грознее.

«Я опытнее вас, милейший, — думал между тем Лютне, — и вести себя буду, как сочту нужным».

— Хочу вас предупредить, — сказал он, — что успел примириться с мыслью о неизбежной своей кончине. Вы помешали прийти к ней более достойно. Но теперь убедитесь, что словесная дуэль бесполезна. Мне нечего терять, не о чем жалеть, а значит — некого и нечего бояться. — Лютце зло осклабился. — Так что работка вам предстоит нелегкая.

Фомин закурил. Не дожидаясь приглашения, Лютце протянул руку к сигаретам. Фомин достал из стола новую пачку и положил перед ним! Некоторое время они молча дымили, продолжая откровенно, в упор рассматривать друг друга.

Фомин отметил манерность в движениях руки, держащей сигарету, в излишне жадных и резких глотках дыма. Волнение Лютце можно было прочесть и в том, как настойчиво он продолжал смотреть в глаза следователя. Левая сторона лица его, от подбородка и вверх, была украшена темно-фиолетовым синяком. Фомин посмотрел на свои все еще опухшие в суставах пальцы. Ну, что же, пора начинать. Он пододвинул к себе бланк протокола допроса, снял колпачок с авторучки и задал тот обязательный вопрос, которым начинается всякое следствие.

— Фамилия?

Лютце долго молчал, потом усмехнулся:

— Макс Шварц, если это вас устраивает, если нет, тогда Румпель, а если и это не подходит — доктор Геббельс.

— Меня больше устраивает настоящая фамилия.

— О, господи, скажите же в конце концов, как мне вас величать. Если не ошибаюсь, господин капитан?

— Не ошибаетесь.

— Прекрасно. Так вот, господин капитан, такие вещи, как настоящая фамилия мы не обязаны хранить в памяти. Мы их прочно забываем. Навсегда.

— А вы все-таки попытайтесь вспомнить. И стоит ли паясничать? Вы же не в цирке и не на эстраде… И как мы выяснили — вы не клоун…

— И рад бы вспомнить, но…

— Помочь?

С недоумением и интересом Лютце измерил офицера взглядом.

«Знает что-нибудь или?.. — задумался он. — Возможно, за эти четыре дня им удалось что-либо узнать. Может быть, взяли Пауля? Это было бы прискорбно. Но вряд ли: Пауль ушел до того, как обложили меня… Чепуха. Ничего ему неизвестно, этому капитану, тем более прошлое: даже в отделе «Иностранные армии Востока» немногие были посвящены в мои прежние дела», — решил он.

— Вы напрасно стараетесь, — пренебрежительно сказал Лютце. — Память моя не сговорчива.

— И все же попробуем…

В голосе капитана не было ни настойчивости, ни тем более требования, он разговаривал с ним словно с нашалившим ребенком, тоном человека, который не сомневается, что сейчас будет раскаяние. И это бесило Лютце. Он почему-то стал думать о последствиях, хоть раньше это его мало заботило. «Да, ответственность усугублялась тем, что одного из русских он, кажется, отправил к праотцам. Лучше было бы после этого не попадаться. Конечно, пощады не будет… Плевать! Он же не трус! Но… Одно дело — мгновенно убить себя в горячке борьбы и совсем другое — ждать и думать о том, когда тебя поставят к стенке». Он снова закурил:

— Что ж, капитан, попробуйте. Посмотрю, что у вас получится.

— На первых порах запишем так, как значится в ваших документах.

— Пожалуйста, пишите: Макс Лютце, девятнадцатого года. Родился в Дуйсбурге. Родственников не имею. Капитан вермахта, ваш тезка по званию…

— Чем занимаетесь, где проживали последнее время?

Еще в камере, в ожидании допроса, Лютце продумал, от чего он будет отказываться, отрицать. Певичку не назовет. Эта пора его пребывания в Энбурге вряд ли кому известна. О хозяйке новой квартиры придется сказать. Она обыкновенная баба, ничего особого не знает. Да и ничего еще не успела сделать. Карл? Там все в порядке. Этот и под дулом пистолета будет стоять на своем и не вспомнит их прежнего знакомства. Тогда он легко отвертится. И все же голову сверлила мысль: где же он допустил ошибку?

— Повторите ваш вопрос, — поднял голову Лютце. — Я не понял.

— Очень понятный был вопрос. Чем занимались и где проживали последнее время? — так же спокойно повторил Фомин.

— Был посредником строительных работ. Недавно закончил ремонт автостанции. Подыскивал новую работу. Снимал комнату у госпожи Грабе на Майсенштрассе, 2.

— Какую работу считаете постоянной: ту, что только назвали, или ту, о которой предпочитаете молчать? Имею в виду задание, полученное вами.

— При наличии у вас моих документов и улик, которыми вы располагаете, — Лютце потрогал свою челюсть, — молчать, пожалуй, нет смысла. Первая работа, могу вам доложить, вполне официальная. Это могут подтвердить и свидетели…

«Черт возьми! Как узнать, вызывали они Карла или нет», — мучительно думал Лютце и продолжал:

— Ну, а что касается второй — то одно небольшое дельце, что-то вроде воскресной прогулки…

— Если я не ошибаюсь, целью этой прогулки было специальное бюро?

— Да.

Лютце был достаточно искусный разведчик и отлично понимав, что отрицать в данной ситуации свою причастность к деятельности английской разведки, проявляющей повышенный интерес к энбургскому объединенному конструкторскому бюро, нелепо. Тут нужно было попытаться поиграть в правдивость. И это могло в дальнейшем пригодиться, хотя бы ради спасения своей шкуры.

— Ближайший ваш хозяин майор Старк? — спросил Фомин.

— Не столько Старк, сколько его деньги. Вы знаете, деньги — это океан, в котором тонут страх, совесть, любовь и честь.

— Если глядеть на деньги с позиции таких людей, как вы, возможно, и так. Но совесть, любовь и честь помогла нам разгромить армии Гитлера, показать миру порочность и несостоятельность фашистской идеологии.

— Не собираетесь ли вы, господин капитан, преподавать мне социалистическую мораль? Мне, для которого вечный мрак ада всегда был ближе, чем атмосфера чистилища?

— Нет, не собираюсь, но напомнить кое-что могу. Бисмарка, например. Надеюсь слышали о таком?

— Допустим.

— Так вот, Бисмарк настойчиво советовал жить в мире с Россией. Были и другие трезвые головы. Бывший командующий рейхсвера генерал фон Сект предупреждал: «Если Германия начнет войну против России, то она будет вести безнадежную войну».