Леонид Николаев - Феникс

Что за человек эта переводчица? Молодая. Не немка. Неужели?!

Ему не хотелось, чтобы она оказалась его соотечественницей. Но откуда этот облик? Знание языка? Не случайно же она служит переводчицей в управлении СС. Сюда не так-то легко попасть. Узка слишком дверь для непосвященных. Вернее, совсем закрыта. Значит, эсэсовка. Молодая, красивая эсэсовка. С огромными, чуть встревоженными глазами. И любопытными. Вот она снова украдкой взглянула. Теперь уже без любопытства. Только с тревогой.

Пять минут отсчитали часы на столике в углу. Пошла шестая минута. А Ольшер все шагает и шагает по кабинету.

— Странно, — неожиданно произносит капитан. — Убийство Чокаева совпало с вашим приездом в Берлин… На третий день… Впрочем, здесь много странного.

Он говорит сам с собой. Но для Саида. Чтоб тот слушал. Чтоб чувствовал, куда тянет чаша весов. А она тянет…

На седьмой минуте Ольшер замирает. У стола. Смотрит долго на телефонный аппарат. Нехотя поднимает трубку. Набирает номер. Говорит тихо, словно собеседник где-то рядом, за стеной:

— Господин штурмбаннфюрер… Я выяснил… Да… Это оказался мой человек…

— Наконец-то! Я думал, тебя в гестапо распотрошили, как барана. Там ведь не церемонятся с нашим братом.

Азиз не спал, хотя был второй час ночи. Он сидел на кровати и ждал каких-то событий.

Саид с удивлением посмотрел на друга:

— Что мелешь! Или пьян?

— Хм… Пьян. Если бы все были такими пьяными. Я же видел, как тебя схватили… Шел следом и вдруг — бах. Ловко.

Саид сжал кулаки. Ему так хотелось ударить этого наглеца. Задушить собственными руками. Как тогда на холме, в Беньяминово. Но он сдержался. И с улыбкой, которая стоила немалых сил, сказал:

— Да, ловко… если учесть, что после всего этого я здесь, рядом с тобой, и приехал на личной машине одного из доверенных лиц Гиммлера.

— Ха, это не так уж удивительно. Удивительно только, что ты вернулся. Мог бы приехать на автобусе или просто прийти пешком. Главное, вернуться… — Азиз подергал кончики усов — он их усиленно растил и холил, особенно в Берлине, ему казалось, что они придают вес человеку. — Откровенно говоря, я рад тебе. Когда сидишь в этой комнатушке, вроде как на вершине минарета, а внизу тьма и тишина, становится грустно. Мы, кажется, слишком далеко забрались, брат.

— Да, далеко…

— Вообще-то хорошо быть другом доверенного лица Гиммлера… — Азиз глянул внимательно на Саида и ехидно улыбнулся. — Только бы друг этот не отдал душу Аллаху так же быстро, как дядюшка Мустафа.

— Будем надеяться…

Азиз откинулся на подушку, заложил руки за голову. Встревоженный и испуганный несколько минут назад, он воплощал теперь спокойствие и безмятежность.

— Я доволен, брат.

— Чем?

— Доволен собой…

— Есть основания?

— Ха… Приятно сознавать, что ты не ошибся, сел на ту лошадь, на которую следовало…

— Ты имеешь в виду свою форму СС?

— Нет, тебя.

Это было настолько цинично, что Саид растерялся. Подобной наглости он не ожидал от Азиза.

— Только ты не обижайся, брат, — улыбнулся Рахманов. — Лошадь эта все-таки лучше, чем ишак. Во-вторых, будем откровенны, советую, кстати, и тебе не играть в загадочность…

Саид подошел к кровати Азиза и недвусмысленно поднял кулак над ним:

— Сейчас я отправлю тебя к пророку, которого ты так часто вспоминаешь.

Азиз не шелохнулся. Он продолжал улыбаться, хотя в глазах и мелькнул испуг.

— Не валяй дурака, брат. Я тебе так же нужен, как и ты мне… Надо ценить истину… Убери руки, они мешают говорить… Вот так. Прежде всего спокойствие. Нервы еще пригодятся нам в Берлине… Так вот, я угадал лошадь, когда еще ты поднял руки там, в леске у дороги. Когда немцы бежали на нас. Ты не выстрелил ни разу… А почему? Ха, Азиз не пророк, но он думает не хуже пророков… Ты не выстрелил там потому, что тебе нужны были патроны здесь. А?! Что ты на это скажешь?

— Я люблю думающих ослов.

— Мы начинаем друг друга понимать.

— Но ты не относишься к этой категории. К тому же осел должен не столько размышлять, сколько помнить. Дорогу, например, или хозяина. А тебе все время изменяет память.

Азиз закатился смехом. Ему явно нравился разговор с другом.

— Ха-ха! Я забыл… ведь ты Саид Исламбек… Действительно, у меня плохая память. Но я вспоминаю. Вспоминаю все…

Пол в стареньком отеле заскрипел под ногами Саида. Он вымеривал шагами комнату. Комнатку, вернее, — в ней едва умещались две кровати и крошечный столик. Оставался еще проход, который и вышагивал Исламбек. Его не веселил, как Азиза, разговор. Настораживал. Впрочем, даже не настораживал. Вселял страх. Уже знакомый по прошлому страх. Проскальзывали намеки и раньше, показывал зубы шакал, но не так открыто. Теперь он разинул пасть. Клыки наружу вылезли.

— Вспоминаю.

Он смеялся. Как-то взволнованно, словно предстояло сглотнуть жертву, а как это сделать, он не знал. И опасался, сумеет ли?

— Ты должен вспомнить, как приходил к нам в дом в Ташкенте… — требовательно произнес Саид. — Хвастался же в поезде, что знаешь нашу семью… Хорошо знаешь…

— Семью Исламбекова, — поправил Азиз.

— Нашу семью, — упрямо, с жесткой ноткой в голосе повторил Саид. — Мою семью. И я тогда был мальчишкой…

Рахманов открыл рот. От удивления. Друг превзошел самые смелые ожидания Азиза. Он требует.

— Постараюсь вспомнить.

— Стараний недостаточно. Ты должен вспомнить… Такой мальчишка был, подвижный, не особенно разговорчивый… Часто вспоминавший отца…

— Неразговорчивый… Ха… Это похоже на тебя…

— Значит, вспомнил?

— Почти…

Азиз снова поднялся. Сложил ноги калачиком. Так ему удобнее было раздумывать. А предстояло кое-что решить. Решить серьезно. И притом окончательно. Карты уже вынуты из колоды. Надо играть. Играть наверняка.

— Ты прицениваешься к халату, который стоит недешево, — лукаво сощурив глаза, объявил Рахманов. — Недешево…

— И не слишком дорого, он не шелковый.

— Зато он ватный… А когда человеку холодно и надо что-то накинуть на плечи, он не щупает материал…

— Иначе говоря, ты вспомнил?

Азиз перестал улыбаться. Глаза его были по-прежнему сощурены, но без лукавства уже. С холодной расчетливостью изучал друга Рахманов. Долго изучал. Потом выдавил из себя:

— Вспоминаю…

На повороте с Франкфуртской аллеи на Варшавскую улицу, около большого дома из красного кирпича — когда-то красного, а сейчас бурого, — остановился «мерседес». Машина почти вползла на тротуар, стараясь быть как можно ближе к газетному киоску, около которого стояла женщина и проглядывала несшитый, распадающийся в руках на листы еженедельник «Кёльнише иллюстрирте цайтунг». Проглядывала нервно, торопливо, вернее, делала вид, что проглядывала. Глаза ее косили на проспект, по которому бежали хлопотливой вереницей машины. Она увидела «мерседес», почувствовала, как он прижался к панели и обдал ее мягким урчанием. Услышала, как щелкнула дверца, открываясь, и как тихо-тихо произнес низкий голос: