Леонид Могилев - Век Зверева

Но бедный Вяйнемейнен забыл нужные заклинания.

— Вы слышите валторну? Нет, вы слышите?

— Вроде бы да.

— Разделенные скрипки в высоком регистре… А духовые какие. Рубленые фразы… А арфа. Нет, это чудо. Это уже не Сибелиус. Это Римский-Корсаков. Нет, это классно.

— Вы музыкант?

— Нет, что вы. У меня другие увлечения… Впрочем, как и у вас.

Я внимательно смотрю на своего случайного спутника.

— Нет, это чудо. В наше время. И такое…

— А вы, наверное, человек от культуры. Творческий.

— Я, как и вы, здесь по… по нужде. Вы ведь из необходимости?

Мне начинает не нравиться этот разговор и этот господин. Моя ложа контролируется. Ничего неожиданного произойти не должно.

Антракт. Я никуда не выхожу. Читаю программку. Господин, тонкий ценитель Сибелиуса, покидает свое место. Вот он машет мне рукой из зрительного зала. Начинается второе отделение. Вся троица — на месте. Все, о чем сейчас говорят они, прослушивается. С их стороны это не бравада. Совещание перед началом большого дела. Почему в театре, предстоит узнать. Кто-то должен подойти к ним. Переброситься парой слов. Или после концерта они отправятся в какой-нибудь бар, сквер, ресторан, на яхту? Мое присутствие здесь безопасно. В должность вступил недавно, провалов и проколов не имел, пока не раскрыт, досье на Западе отсутствует. То есть там знают, что я есть в принципе, но без персоналий. Наша группа будет засвечена очень скоро. Иного быть не может, но пока мы обладаем всеми преимуществами нахождения в резерве. Кто ты, знаток светлого отражения сумрачного эпоса не очень далекой, но северной страны?

Затемнение перед финалом. Наконец зал встает, и раздаются аплодисменты, необходимые и неизбежные. Наши господа сидят себе, не аплодируют. Я еще некоторое время остаюсь в ложе, жду, когда они поднимутся. Уснули, что ли? Наконец истерический женский крик разрывает благочестивую и трогательную тишину. Мне лучше не оставаться сейчас в зале. Я выхожу и уезжаю.

Вечером слушаю доклад. Все трое, Банкир, Аудитор, Инженер, — заколоты прямо в креслах. Три мастерских удара шилом под левое ухо, в сердце (под лопатку) и под правое ухо. По всей видимости, одним и тем же человеком. Действительно, за спиной у них сидело двое. А всего было занято пять кресел в этом ряду. Один подстраховывал, другой колол. Шило найдено здесь же, в проходе. Сейчас зал полон сотрудников милиции и ФСБ. Для Калининграда подобное событие — явный перебор. Город уже наполовину немецкий. Тихий, вялый. Мозги промыты, души куплены. Ждет возвращения хозяина.

Почерк и орудие те же, что при убийстве Чапаса. Значит, и заказчики те же. Кто ты, господин из филармонической ложи? От кого ты принес черную метку?

Таким образом, мне предложено в это дело более не соваться. Выйти из него. Концы обрублены, и в воду. И больше в резерве нет ничего. Мы раскрыты.

Нас могли сдать сверху, могли «вытащить» кого-то из наших людей. Возвращается обычное состояние души — измена.

Примерно сутки мы анализируем фонограммы разговоров трех покойников. Зацепиться не за что. Только одна фраза, содержащая в себе нечто: «Охотовед знает Артиста». Охотовед — это кличка Бухтоярова. Так называли его в Петербурге.

Зверев в компании Штока скоро будет под городом. Работы им там дней на пять, судя по количеству продуктов в сухом пайке. Бухтояров физически не может быть наверху. Он тоже там. Под землей. Но у него свой коридор, своя пещера, свой бункер. И в то же время он вышел на Штока через своих людей. Шток — это не пионер. Есть сведения, что из походов часто группы возвращаются в неполном составе. Но всегда с товаром. Работа у них тонкая. Всякое возможно. В том числе и выяснение отношений с применением всех видов оружия. А какое оружие спрятано на последнем уровне, не знает и Шток. Знает узкий круг лиц в Германии. Знают архивные папки где-нибудь в Подольске или Ярославле. Самые главные советские архивы не в Москве. Тот, что содержит в себе данные по старику Олегу Сергеевичу, отыскался в Самаре.

…Наконец на следующий вечер меня зовут к телефону.

Называют по имени и отчеству.

— Вы бы не могли посмотреть сегодня одну телепередачу по городскому телеканалу? В двадцать два тридцать пять.

И все. Трубка не брошена, а плавно положена на аппарат. Голос приятный и знакомый.

В двадцать два тридцать пять я вижу на экране господина из ложи. Это пресс-атташе российско-американской фирмы, занимающейся совместными исследованиями в области тонких компьютерных технологий.

«Добрые отношения между администрацией области и нашей фирмой, за которой стоят две великие страны, говорят о многом. Наши отношения крепнут и, несомненно, выдержат проверку временем в будущих деловых баталиях. И мы, я имею в виду представительство фирмы, крайне отрицательно относимся к попыткам возможного вмешательства в наш, такой успешный, бизнес. Этот город заслужил лучшей судьбы. Время — вперед!»

Теперь все просто, понятно и нагло. Мне указано на место, которое должно занять, согласно купленному билету.

Некто Самотейкин Давид Львович выступил в роли посредника. За ним стоит резидентура нашего заокеанского партнера. А это значит, что в операцию «Регтайм» вмешивается еще одна сила. Что и должно было когда-то случиться. А то, что эмиссары иностранных разведок не просто разгуливают по нашей земле, — дело обычное. Хотят — выступают по телевидению, хотят — устраивают роскошные убийства в Филармонии.

— Теперь подождем колеса.

Шток присел на корточки, зачертил прутиком по земле, стал похож на взводного, объясняющего задачу. То ли спецовка, то ли штормовка ладно пригнаны, взгляд умный, осторожно настойчивый.

— Кстати, познакомьтесь. Это — Иван Калита, а это — Гурзуф. Себя назови, как хочешь. Только потом не отказывайся.

Товарищи Штока по катакомбным делам — словно оттиски с него самого. Зверев давно заметил, что когда долго общаешься с кем-то, работаешь сутками или просто сидишь в одной комнате и перебираешь бумажки лет так пять, то некоторая нивелировка внешности и привычек имеет место быть. А эти — по лесам и катакомбам. Процесс более интенсивный.

— Как тебе пиво наше? — спросил Гурзуф.

— Так себе.

— Ну, это ты напрасно. Сам-то откуда родом?

— Питерский.

— Питерский так питерский. Мы не настаиваем.

— Долго ждать-то?

— Чего?

— Колес.

— Да нет. Отдыхай пока. На солнышко смотри. С неделю не увидишь.

— Значит, три дня туда, три обратно?

— Ты бы про пиво лучше рассуждал, — прервал Шток Гурзуфа.

— Ясно-понятно. Тебя звать-то как?

— С этого и начинать бы. Юрий… Петрович.

— Хорошее имя. А главное — редкое.

— Или Петр Юрьевич.

— Тоже неплохо. Ты в Литве был когда?

— Зачем мне в Литву? Я русский. Мне и тут хорошо.